Ничто

В воскресенье мы собирались привести Пьера Антона.

XVII

В пятницу после обеда мы наводили порядок на лесопилке.

Было четырнадцатое декабря. До Рождества оставалось совсем немного, но мы об этом не думали. Имелись вещи поважнее.

Мы хозяйничали на заброшенной лесопилке почти четыре месяца, и это было заметно. Опилки смешались с землей, фантиками и прочим мусором и уже не покрывали ровным слоем потрескавшийся цементный пол, а лежали холмиками и горками между кусками древесины, которые мы раскидали вокруг, чтобы на них сидеть и играть в «пол — это лава». Пауки, похоже, не уменьшили активность из-за нашего присутствия. Наоборот, казалось, мы увеличили их шансы на улов, так что в каждом углу и закоулке виднелась паутина с добычей. Те окна, что уцелели, стали еще грязнее, чем в начале, если только это было возможно.

Немного поспорив, кто чем займется, мы наконец приступили к уборке.

Фредерик и Благочестивый Кай собирали фантики. Себастьян, Оле и Большой Ханс таскали древесину в конец лесопилки, где лежали остальные пиломатериалы. Майкен, Элиса и Герда ползали повсюду, сбивая паутину. Дама Вернер, Лаура, Анна-Ли и Подлиза Хенрик смыли с окон столько грязи, сколько смогли, а Деннис выбил остатки разбитых стекол, так что зазубренные осколки больше не портили вид. Мы с Рикке-Урсулой по очереди разравнивали опилки граблями, позаимствованными у Софи. Теперь они равномерно покрывали пол аккуратными бороздками. На заброшенной лесопилке стало вполне прилично.

Но кое с чем ничего поделать было нельзя: от кучи смысла стал исходить не очень приятный запах.

Не очень приятный. Неприятный. Отвратительный.

Отчасти он возник из-за экскрементов, оставленных Золушкой на «Иисусе на Кресте» из розового дерева, а еще из-за мух, которые начали роиться вокруг головы и тела Золушки. От гробика малыша Эмиля тоже исходил очень неприятный душок.

В связи с этим я вспомнила о том, что недавно выкрикивал Пьер Антон.

— Плохой запах так же хорош, как хороший! — У него не было слив, чтобы швыряться, и вместо этого он бил ладонью по ветке, на которой сидел, словно аккомпанируя своим словам. — Пахнет гниль. Но когда что-то гниет, оно постепенно превращается в нечто новое. И это новое пахнет хорошо. Поэтому никакой разницы между плохим или хорошим запахом нет, это просто часть вечного хоровода жизни.

Я ему ничего не ответила, Рикке-Урсула и Майкен, которые шли рядом, тоже. Мы просто слегка пригнулись и поспешили в школу, ни словом не обмолвившись о том, что кричал Пьер Антон.

Теперь, стоя, зажав нос, в прибранной лесопилке, я вдруг поняла, что он был прав: то, что пахло хорошо, вскоре превращалось в нечто, что пахло плохо. А то, что пахло плохо, постепенно становилось тем, что пахло хорошо. А еще я поняла, что предпочитаю хорошие запахи, а не плохие. Но как это все объяснить Пьеру Антону, я не знала!

Наконец пришло время покончить со смыслом.

Время! Пора! Пробил час!

Было уже не так весело, как раньше.

По крайней мере, для Ян-Йохана.

Он начал ныть уже в пятницу, когда мы убирались, и не прекратил даже после того, как Оле велел ему умолкнуть.

— Я все расскажу, — ответил Ян-Йохан.

Стало тихо.

— Не расскажешь, — холодно произнесла Софи, но на Ян-Йохана это не подействовало.

— Я все расскажу, — повторил он. — Расскажу! Расскажу! Расскажу! — не унимался он, словно исполнял песню без мелодии.

Ян-Йохан собирался пожаловаться и рассказать, что история, которую мы выдумали для его родителей, чистая ложь. Что это неправда, будто он просто нашел пропавший нож отца и отрезал палец, когда пытался выдернуть его из столба, в который тот был воткнут.

Слушать его нытье не было сил, так что Оле крикнул Ян-Йохану, чтобы тот заткнулся или он ему врежет. Но даже это не помогло. Так что Оле пришлось врезать, но тогда нытье перешло в громкий вой, который продолжался до тех пор, пока Ричард с Деннисом не схватили Оле, сказав, что уже достаточно. В конце концов мы отправили Ян-Йохана домой, предупредив, что он должен прийти завтра в час дня.

— Если не придешь, получишь еще! — прокричал ему вслед Оле.

— Нет, — сказала Софи, качая головой. — Если не придешь, мы отрежем всю руку.

Мы переглянулись. Никто не сомневался, что Софи говорила на полном серьезе. Ян-Йохан тоже. Он склонил голову и бросился со всех ног прочь с лесопилки.

В субботу без десяти час Ян-Йохан вернулся.

В этот раз он не бежал, а медленно направлялся к лесопилке, еле передвигая ноги. Я в курсе, потому что мы с Оле ждали в конце улицы, ежась от ледяного ветра и глубоко засунув руки в карманы. Если бы он не явился сам, мы бы пошли за ним.

Ян-Йохан начал ныть, как только нас увидел. Я вспомнила упорное молчание Софи во время истории с невинностью и сказала, чтобы Ян-Йохан заткнулся и взял себя в руки.

Трус! Размазня! Яна-Йохана!

Это не помогло.

Когда мы пришли на лесопилку, причитания Ян-Йохана только усилились, так как он увидел нож, воткнутый в доску, лежавшую на кóзлах, где ему должны были «гильотинировать» палец. Дама Вернер подсказал нам это великолепное слово, обозначавшее то, что должно было произойти. Ян-Йохану было наплевать. Он нелепо голосил, и было невозможно распознать слова, в которые складывались звуки в его исполнении. Но кое-что мы поняли.

— Мам, мам, — вопил он. — Ма-ам!

Ян-Йохан бросился на пол и стал кататься в опилках, пряча руки между ног, а ведь еще ничего не началось.

Жалкое зрелище.

Трус! Размазня! Яна-Йохана!

Это было даже не жалкое зрелище, а хуже, так как Ян-Йохан являлся лидером класса, играл на гитаре и пел песни «Битлз», а тут вдруг превратился в вопящего сосунка, которого хотелось пнуть. Один Ян-Йохан превратился в другого Ян-Йохана, и этот другой нам не нравился. Я подумала, что, может быть, это его Софи видела тем вечером, когда произошла история с невинностью, вот только тогда он имел преимущество. И при мысли о том, какие разные личности могут жить внутри одного и того же человека, у меня по спине побежали мурашки.

Могущественный и жалкий. Благородный и подлый. Храбрый и трусливый.

Просто в голове не укладывалось.

— Сейчас час дня, — сказала Софи, тем самым прерывая мои мысли, что, возможно, и к лучшему, так как я не была уверена, куда они меня приведут.

Ян-Йохан заскулил громко и протяжно и стал кататься в опилках, не задумываясь над тем, как красиво мы с Рикке-Урсулой их разгребли.

— Элиса, Роза и Фредерик, идите на улицу и следите, чтобы никто не приближался — вдруг услышат, — невозмутимо продолжала Софи.

Дверь за ними захлопнулась, и Софи повернулась к Оле и Большому Хансу:

— Теперь ваша очередь.

Ян-Йохан тут же вскочил и обнял столб, так что Оле и Большому Хансу пришлось долго возиться, чтобы отцепить его руки. Когда им это удалось, Ричард с Благочестивым Каем были вынуждены помочь его нести, так как Ян-Йохан извивался изо всех сил.

— Фу, он описался! — вдруг воскликнул Ричард, и это была правда.

Герда хихикнула. Мы с отвращением взглянули на неровную темную бороздку, образовавшуюся в опилках.

Даже когда Ян-Йохана наконец уложили рядом с козлами, удержать его было невозможно. Большому Хансу пришлось сесть ему на живот. Это помогло, но кулаки Ян-Йохана были по-прежнему сжаты, и он наотрез отказывался их разжимать, несмотря на довольно убедительные физические аргументы, которые приводили Оле и Большой Ханс.

— Если не положишь палец на козлы, мне придется просто отрезать его прямо там, где он сейчас, — спокойно сказала Софи.

В ее спокойствии было что-то жуткое. И все же оно словно передалось и нам. То, что должно было произойти, являлось необходимой жертвой в борьбе за смысл. Всем пришлось внести вклад. Мы свой внесли. Настала очередь Ян-Йохана.

Не то чтобы это было намного хуже.

Когда Ян-Йохан издал еще один громкий вопль, Хуссейн поднял руку, недавно освобожденную от гипса, и сказал: