Страница 9 из 81
— А как же глубины философии?
— Не ловите на слове. И вообще, что это вы завели какой-то никчемный разговор?
— По-моему, этот разговор завели вы, — возразил Анатолий Модестович.
— Возможно, вам виднее, — сказала она сухо, с недовольством. — Не будем спорить. Чем, собственно, я могу быть вам полезна?.. Ах да, вы же собираетесь защищать диплом и вам нужен руководитель. Думаете, я гожусь на эту роль? — Она вскинула голову, и он почувствовал, как сжимается, делается все меньше и меньше под ее взглядом.
— Конечно, — выдавил он, не находя места рукам, которые помимо воли шарили на столе, передвигая какие-то бумажки.
— Еще раз спасибо, но у меня нет времени... Впрочем, я подумаю на досуге. Обещаю вам подумать, хотя должна была отказаться категорически. Не могу! Тщеславие страшный порок, а я ему подвержена, и мне хочется быть причастной к большому делу. Как вам нравится моя откровенность?.. Впрочем, мне иногда кажется, что тщеславию человечество многим обязано. Парадокс?
— Совсем нет.
— Вы действительно так думаете? — Она склонилась над столом, почти легла на столешницу, чтобы убедиться, насколько он искренен, ей почему-то было важно, искренен он или нет, и Анатолий Модестович увидел кружева на ее рубашке.
— Да, — проговорил он, отворачиваясь.
Она ничего не заметила, однако выпрямилась и со вздохом сказала:
— Выходит, мы единомышленники! Тогда пойдем дальше. Я предлагаю быстренько соорудить диплом, не отягощая его мыслями, и серьезно заняться разработкой вашей идеи.
— Как это? — не понял Анатолий Модестович.
— Дипломные работы делаются для архивов, а мы выиграем время и силы. Как у вас насчет щепетильности?
— По-моему, нормально...
— Без патологии? — Она улыбнулась. — Вот и замечательно. Спишите у кого-нибудь. А хотите, я отыщу черновик своего диплома? Освежим, перелицуем, притачаем оборочки, рюшечки...
— Хорошо ли это? — собрался наконец с духом Анатолий Модестович.
— Необходимо! Не правда ли, мы оцениваем поступки людей именно исходя из необходимости? Если исключить уголовщину, то не бывает поступков вообще плохих и вообще хороших. Согласны?
— Отчасти.
— Давайте возражения! — потребовала она.
— Ну... Существуют понятия морали, нравственности... — Сейчас как никогда он был близок к тому, чтобы, наплевав на мораль и нравственность, обнять Зинаиду Алексеевну. И было ему стыдно этого желания, которое от этого не делалось меньше. А может, и наоборот. Может, стыд как раз разжигал страсть, потому что самое-то стыдное — остаться с неутоленным желанием...
— Возьмите себя в руки, — сказала (опять словно издалека) Зинаида Алексеевна. — Эти понятия тоже не существуют сами по себе, вне времени...
«Чертовщина какая-то! — укорил себя Анатолий Модестович. — Именно нужно взять в руки. Распустился, как юнец...»
— Давайте считать, — продолжала Артамоноза, и голос ее приближался, становился громче, отчетливее, — что высокие договаривающиеся стороны, исходя из конкретных условий, для пользы дела заключили соглашение. Только, чур, никаких коммюнике, пока не защитите диплом! В противном случае я умываю руки.
— А! Семь бед...
— Отвечать будем вместе. На две совести одну вину разделить не сложно. Достанется каждому помаленьку. Кстати, вы не в курсе, почему вдруг Николай Григорьевич решил уйти?
— Как уйти?! — удивленно воскликнул Анатолий Модестович.
— Вы не слышали?
— Н-нет... А вы откуда знаете?
— Секрет фирмы. Но почему вы не знаете об этом?.. — Артамонова с недоверием смотрела на него.
— Честное слово! — сказал он. — Впрочем... Он говорил, что меня собираются перевести в заводоуправление, а он бы не хотел... Нет, это был беспредметный разговор, так.
— Сомневаюсь, — проговорила Зинаида Алексеевна. — Николай Григорьевич не любит беспредметных разговоров... Поживем — увидим.
Приняв решение, Кузнецов никогда не откладывал его исполнение в долгий ящик. Если, конечно, это зависело от него. Так он поступил и теперь: на другое же утро после разговора с молодым Антиповым зашел в заводоуправление и оставил заявление у секретаря директора, полагая, что оно пролежит без движения неделю, а может и больше,
Однако тотчас после обеда директор вызвал Кузнецова.
— В чем дело? Какая муха це‑це тебя укусила? С каких это пор ты стал бумажки писать? Раньше за тобой этого не водилось!
— Собственно, никаких дел, Геннадий Федорович, — ответил Кузнецов. — Просто потянуло на отдых, устал. Трактор и тот устает, а мы люди. Здоровье стало пошаливать что-то. По утрам колет, саднит... — Он поморщился очень натурально, как если бы у него в самом деле болело сердце, и приложил руку к груди.
— Резко или нудно? — тоже поморщившись, спросил директор с серьезным видом.
— По-всякому. Но чаще резко. Как стрельнет, аж в затылке трещит.
— Это плохо.
— Чего хорошего!
— А что принимаешь?
— Принимаю-то?.. — замялся Кузнецов. Он не знал ни одного названия сердечных средств. — Жена покупает лекарство, — однако нашелся он, — я по аптекам не хожу, ну их к богу в рай! Уж лучше своей смертью умереть, чем от пилюль.
— Это точно, — согласился директор и, протягивая руку, неожиданно попросил: — Покажи.
— Что? — не сообразил Кузнецов.
— Пилюли.
— А, пилюли... — Он растерялся лишь на мгновение, потом начал шарить по карманам. — Черт, опять в другом пиджаке оставил! Вечно Мария подсунет не тот пиджак...
— Мария, она у тебя такая, — сказал директор, усмехаясь.
— Женщины, — закивал Кузнецов головой. — Все хотят как лучше, а получается наоборот.
— Ну, а чем пахнет валерьянка, знаешь?..
— Понятия не имею. У меня вообще отчуждение на запахи.
— Деятель-сеятель! Тут болит, там болит!.. Ни черта у тебя нигде не болит. На тебе пахать можно, а туда же, в хворые! Выкладывай, и побыстрее, что произошло?
— Ничего не произошло, — Кузнецов пожал плечами и огляделся. — Устал, Геннадий Федорович. Отпустите вы меня.
— Мы с тобой, Николай Григорьевич, не дети, и оба знаем, что просто так, за здорово живешь и петух не кукарекает: либо гарем свой будит, либо опасность чует...
— Мне шестьдесят три года, между прочим, — вставил Кузнецов.
— Неужели?! — притворно удивился директор. — Никогда бы не подумал. — Он поднялся, подошел к окну и отдернул штору. Там, за окном, поднимались стены нового корпуса. — Видишь?
— Каждый день смотрю.
— Смотришь, а не понимаешь. — Директор вернулся к столу. — Это не просто обновление. Это, если хочешь, второе рождение завода!
Кузнецов молчал. Он знал, что утвержден план реконструкции завода и что в этом плане, правда где-то в самом конце его, отведено место и новому инструментальному цеху. Он мечтал поработать в этом новом цехе, однако и понимал, что мечте его не суждено сбыться. Годы пройдут, покуда будет выполнен план реконструкции, и эти годы, возможно, не покажутся слишком долгими молодым людям, а его время бежит гораздо быстрее — потому что под гору...
— Говоришь, шестьдесят три... — Директор задумался, рассеянно оглядывая стол, на котором не было ничего кроме чернильного прибора, пепельницы и заявления Кузнецова. — Давай прикинем, кому из начальников цехов меньше шестидесяти? Петров, Касымов... Кажется, все.
— Соловьев, — подсказал Кузнецов.
— Трое, — подытожил директор. — Если всех остальных отправить на пенсию, кто же будет работать?
— Я за всех не в ответе.
— Все мы в ответе друг за друга. А по твоей логике получается, что я должен отправлять на пенсию и Глебова, и Радченко, и Кузьмина!..
— По логике когда-нибудь и уйдут все, ничего не попишешь, Геннадий Федорович.
— Когда-нибудь нас вообще не будет, — раздражаясь, сказал директор. — И детей наших, и внуков, и правнуков. Так стоит ли их рожать?! У тебя, Николай Григорьевич, как у ребенка: какой смысл утром вставать, если вечером все равно ложиться?.. Пойми — ты ставишь меня в идиотское положение. Кем, скажи, кем я тебя заменю, где возьму человека?