Страница 31 из 31
Пора уходить.
В голове — пусто.
По ту сторону фронта меня ждет Мирна. Перезарядил винтовку, перепрыгнул на соседнюю крышу и тут, очутившись с другой стороны, увидел, как подо мной разверзлась и сомкнулась пропасть. Голова закружилась. Я сел. Глаза заволокло пеленой слез и белыми волнами.
В конце концов добрался до противоположной стороны второй крыши, улица — на линии прицела. Ставлю сошку и прижимаюсь к винтовке. Бегут прохожие и несколько солдат. Прицеливаюсь в какую-то женщину, вижу, как ее грудь колышется в ритме бега, она направляется ко мне, ее лицо — в слезах, ей страшно, я говорю ей, не бойся, доверься мне, идти — так до конца, устанавливаю сетку прицела на ее движущийся лоб. Я прощаюсь с ней, хочу дождаться последней секунды и выстрелить, когда она приблизится и ее лицо увеличится; мой палец неподвижен, дыхание размеренно, она поднимает голову и смотрит на меня, на крыши, она в панике. Я ласкаю ее лицо прицельной сеткой, она меня провоцирует, она должна бежать прочь, в укрытие, но она заворожена тем, что от нее скрыто, прямо как я, когда стреляю; и я знаю, что она — последняя, в ушах больше не свистит, заря безмятежна, город меня хранит. Теперь пора возвращаться.
Потом я, наверное, шагал часа два, толком не отдавая себе в этом отчета, никогда за всю мою жизнь эта дорога обратно не была столь опасной, я бежал почти засветло, подобно тени, с отсутствующим видом, я уже с тобой, думал я, я вернусь, вот увидишь, все будет хорошо. У меня было предчувствие, что, если я приду домой, все пойдет не так, как раньше, что-то откроется, изменится навсегда, но я не понимал, нужно ли торопить события или их сторониться. Дождь давно кончился, лишь в волосах еще дрожали капли, иногда соскальзывая то на лоб, то на шею; внезапно я оказался в конце моей улицы, я надеялся, что Мирна еще лежит голая под простыней и ждет меня, сердце ее бьется, и вот она наконец обнимает меня и погружает в забвение.
* * *
Я положил винтовку и пистолет на кресло, снял куртку и подошел к ее комнате. Я не мог войти, я стоял перед огромной стеной и чувствовал себя слабым, испуганным, сердце готово было выпрыгнуть из груди.
Подождал несколько минут, глубоко вздохнул и вошел. Она лежала на кровати в ночной рубашке, повернувшись ко мне, волосы закрывали лицо, она спала, свернувшись клубочком, прижав коленки к животу.
Я тихо подошел и в свете, проникавшем из гостиной, увидел материнскую коробку с лекарствами, разбросанные пластиковые упаковки, пустой стакан, пустой графин, свисающую руку, крошечную сведенную судорогой руку, белую, как простыня.
Я рухнул рядом с ней, рука была влажной и холодной, рот приоткрыт, я убрал волосы с ее бледного лица, лица уснувшего ребенка, прикрыл ее простыней, погладил мертвое плечо, вышел и закрыл за собой дверь.
* * *
Это как порез, в первые мгновения не больно; кровь течет, но кроме страха ничего не чувствуешь, а через несколько секунд начинает болеть — только что ее не стало, и вот уже жгучие, едкие слезы выклевывают мне глаза будто птицы. Она ушла навсегда, и я могу убить хоть целый мир, но не помешаю ей покинуть меня. Ты убежала от мерзости, войны, а может, думаю, и от меня, и вот я снова один в ночи и не могу обрести твое опустевшее тело; она ушла как всегда, не сказав ни слова, я не знаю, в какой стороне ее искать, каким оружием ее теперь сразить, если она постепенно холодеет, сейчас руки и ноги окоченеют, и она исчезнет, оставив после себя лишь хрупкий образ в моей памяти, образ смерти, который вытеснит все остальные, я буду гулять с мертвым телом по берегу моря, буду слышать сонное дыхание той, что больше не дышит, хоть и кажется, будто она лишь уснула, укрывшись от взглядов живого человека где-то в укромном уголке своего нетронутого нераненого тела, белого, словно незаметно тающий снег, снег, который вот-вот потечет, преобразится и взлетит к облакам, и невозможно будет его удержать; я мог бы искать ускользающие следы, мои следы, тот отпечаток, что остался после меня, словно грязная метка, он тоже сотрется, исчезнет, и от моего мимолетного восторга не останется ничего, не останется ничего от прикосновения ее груди к моей, от ее волос на моем лице, все в прошлом, и кажется, будто я еще удерживаю его, и вот уже нет ничего; почему же она закрылась и не дает мне понять ее, она непроницаема и недостижима, как моя мать, навсегда потерявшаяся в безумии, где я ощущаю себя преданным и опустошенным; когда перед тобой мишень, которую хочется поразить, ее стираешь, продолжая ее желать, ее отталкиваешь, приближаясь к ней, оружие мешает мне крепко обнять ее, будто оно стало мной, будто единственное, что мне под силу, — это воспроизводить бесконечный круговорот ничтожных атомов, которые удаляются и в то же время приближаются, но никогда не соприкасаются; я мысленно представил себе тело Зака таким же, как тело Мирны, мне захотелось, чтобы он истек кровью, распахнулся, выставил напоказ свои внутренности, свой механизм, принцип его действия, чтобы он показал свою жизнь, чтобы я смог туда внедриться, в нее завернуться, я ищу его, бегу за ним, как за снарядом, который мне не дано поймать, я знаю, что где-то на краю есть тайна, в конце концов, я хочу, чтобы меня обняли пылкие руки, я ведь никогда ни у кого ничего не просил, ни ласки, ни восторга, все эти жизни забрали без разрешения — я вижу тебя, Зак, ты — во мне, я чувствую тебя, ты дерешься, бьешь меня в грудь — это растет опухоль желания; из тайных уголков сердца сочится жестокость, ты показываешь на нее пальцем; я не смог убить тебя, я больше не убью тебя, теперь я трус, а ты — победитель, я навеки проиграл все свои битвы, и больше никого не осталось.
Я сижу на полу в темноте и снова думаю о выстреле, тут все очень просто, следишь за дыханием, вот — результат выстрела, все вокруг надежно и прочно, то, что происходит само собой и само собой получается, и качество, и ловкость, которая сродни ремеслу, и прямая линия, столь абстрактная и совершенная, что она существует лишь во мне, сейчас я это знаю, а вдоль нее — ушедшие, уничтоженные, и вдруг я по-детски плачу о Мирне, я плачу, ибо мир, себя и ее я искрошил собственными руками.
Вхожу к матери, она сидит на кровати, выпрямившись, как судья, пристально на меня смотрит, я досылаю патрон в патронник; она неподвижна, будто застыла, ничего не понимает, она, не двигаясь, следит за мной в темноте звериным взглядом, винтовка кажется мне огромной, величественной и неподъемной, я подхожу, она испускает короткий звериный крик, не отводя от меня взгляда, я прижимаю дуло к ее виску, сжимаю, сжимаю как можно сильнее металлический приклад и шепчу ей в ухо, вот увидишь, увидишь, ничего страшного, разницы никакой, мы здесь, и вот нас нет, я тихонечко ей объясняю, это все ради Мирны, ради тебя, скажи что-нибудь, объясни мне, мама, это единственное решение, забери меня, забери, забери нас, скажи что-нибудь. Я не выстрелил, мне страшно и тревожно, мне не удается оправиться от боли и ночи, слезы еще застят глаза, текут по щекам, мне видится, как Мирна говорит с ней, играет, мне хочется выстрелить, ударить мать, уничтожить, покончить с ее немым безумием, укротить этот пустой взгляд. Я разворачиваю ствол к своему лицу, открываю рот, вижу свое отражение в глазах матери, дуло бьется о зубы, вижу себя в линзе оптического прицела: рот в крови, череп снесен, я не могу нажать на спусковой крючок, кисть болит, меня тошнит, я чувствую материнский взгляд на лице, ее совиные глаза, глаза филина, сулящие беду, притом что у нее нежные черты, вижу, будто струйка алой крови делит надвое ее бледное лицо, это — Мирна, это — обильное, сильное кровотечение, поток, хлынувший на простыни и в конце концов понесший нас словно по течению реки. Я плыву, обняв Мирну, и вздыбленные кровавые волны колышут ее лицо, приоткрывают и закрывают ее веки, словно она по-прежнему жива. Меня будто уносит вместе с трупом Мирны и лицом матери, я пытаюсь с ней заговорить, но с моих губ не слетает ни единого звука. Неожиданно чувствую, как чья-то рука нежно сжимает мою, чья-то тонкая худая, но спокойная и ободряющая рука, наконец она — тут, она со мной говорит, не бойся, малыш, не бойся, не волнуйся, я — здесь, — в ее глазах нежность, и это — маяк в ночи, я — здесь, говорит она, и мое сердце снова начинает биться, она смотрит на меня, обнимает, мамочка моя, ты прижимаешь палец к моим губам, я знаю, что это — ты, я чувствую это всем своим детством, и тихо-тихо ты отводишь мою руку ко лбу, оружие теперь невесомо, мама меня ласкает, утешает, горюет обо мне, о Мирне, она плачет и гладит меня, она такая нежная. Она оплакивает меня, оплакивает, а я ухожу прочь.