Определенно голодна

Я была вынуждена собирать свои истории за щеки и хранить их там, как белка орехи. Только через две недели нам позволили пользоваться коротенькими тупыми карандашами, вроде тех, что лежат в специальных корзинках в «Икее». Еще через шесть недель нам вернули ручки. Казалось, к тому времени уже никто и вспомнить не мог, почему их вообще забрали.

Все писатели так говорят, но на самом деле для меня и вправду писать — то же самое, что дышать, есть или пить. Только писательство делает меня живой. Я никогда не узнаю, кто я такая, если не буду писать об этом. Но важнее то, что и вы никогда не узнаете меня. Если я не расскажу свою историю — значит, я умру. В тюрьме я пожизненно, но умирать раньше времени не собираюсь.

Шел тысяча девятьсот восемьдесят шестой год. Я прожила в Бостоне почти два года. Однажды, отправившись в магазин за постельным бельем, в Кембридж-сквере я увидела маленькую свирепую женщину, одетую во все анархически-черное. Она стояла среди множества яично-белых керамических ваз высотой до колен. Небольшая толпа бостонских прохожих, студентов и профессоров собралась вокруг нее. Эта крошечная фурия заскочила на ступеньку бульдозера, едва не свалившись с нее. Затем поднесла к губам мегафон и принялась ритмично выкрикивать какие-то феминистические лозунги и речевки, которые звучали так, будто Патти Смит покусала Андреа Дворкин. Разобрать этот речитатив было почти невозможно: ее голос звучал то громче, то тише, точно катался на американских горках, логики тут не было никакой, только куча фраз о феминизме, точно куча дров в придорожной канаве.

Потом она бросила мегафон и нырнула в кабину бульдозера. Завела его, мотор зарычал, шестерни заскрежетали, громадная махина двинулась вперед, сминая под собой белые тонкие, точно девственная плева, вазы, превращая их в груду острых осколков, а затем стирая в пыль. Бульдозер дергался туда-сюда, его хаотические, нелогичные движения напоминали речь этой женщины в черном, но были при этом завораживающе грациозны.

Вскоре все вазы превратились в белую пыль на булыжной мостовой. В груду белого праха. Тогда маленькая фурия снова схватила свой мегафон и приготовилась уже заголосить, как очнулась кембриджская полиция: они решили, что на сегодня достаточно, и бросились к женщине, чтобы арестовать. Все произошло с какой-то мультяшной легкостью. Копы уже тащили ее к своей патрульной машине, как она подняла голову и посмотрела на меня. Наши взгляды встретились. И тут произошло нечто, что обычно не происходит с незнакомыми людьми. Между нами точно пролетела искра, вспыхнула молния. Мы узнали друг друга.

Эти неуловимые, пронзительные моменты хранятся в памяти, настигают нас и исчезают, как дежавю, как предчувствие, как нечто эфемерное. И не так уж это и необычно, поняла я, едва заглянула в прозрачные, как у осьминога, голубые глаза. Этой фурией в черном оказалась моя соседка по комнате, Джоанна Дуди, которая когда-то любила романтические оборки, а теперь превратилась в самую настоящую феминистку, в панка, что добавило ей очарования.

Я решила отправиться в участок и внести залог за Джоанну. Самое малое, что я могла сделать для нее после того, как украла ее темно-синюю подводку для глаз и подожгла розовую мягкую игрушку, разумеется кошку, когда мы с ней делили комнату в первом семестре первого курса колледжа. Мой жест не был актом великого милосердия, я всего лишь заплатила несколько сотен долларов, чтобы она была свободна.

— Я и забыла, какая ты маленькая, — сказала я Джоанне, когда та вышла из огромных деревянных дверей полицейского участка.

Она оказалась ниже меня на голову. Ее светлые волосы напоминали ореол белого карлика, взорвавшегося в черном океане космоса.

— Спасибо, что внесла залог, — сказала она, запнувшись, посмотрела вокруг и поправила на плече ремень сумочки.

На самом деле это была сумка для противогаза времен Второй мировой войны. Тогда их носили подростки в знак протеста. Джоанна растерянно огляделась. Я испугалась, что она сейчас заплачет. Ненавижу слезы, бессмысленные и беспощадные.

Спина ее напряглась под черной парусиновой курткой.

— Спасибо, — еще раз проговорила она.

— Слушай, Джоанна, — сказала я. — А мне понравился бульдозер. Очень впечатляет.

— Больше не Джоанна, — ответила она. — Тендер. Меня зовут Тендер де Брис. — И начала спускаться по ступенькам участка, стараясь держаться от меня подальше.

Я смотрела, как она уходит, и думала, а не пригласить ли ее на обед, хотя по ней было видно, что есть мясо для нее равносильно убийству. Как бы я ни была заинтригована, мысль о том, чтобы сидеть над остывающим тофу в кафе, пропахшем немытыми анархистами, и слушать всякую хрень о женской энергии, которую начнет толкать бывшая Джоанна, нынешняя Тендер, меня не радовала. Есть в жизни совершенно недопустимые вещи, типа тофу, которое выдают за что угодно, но не за то, чем оно является на самом деле — неаппетитным растительным белком с текстурой вареного ластика и вкусом бумажных полотенец, вымоченных в слабо заваренном чае.

Так что я позволила Тендер идти своей дорогой, но даже смена имени не помешала мне выследить ее. Конечно же, я нашла Джоанну, а как иначе?

В те времена я еще не писала о еде. Пока не писала. В «Бостонском Фениксе» я вела раздел «Образ жизни». Теперь, когда я думаю об этих бессмысленных репортажах, мне кажется, что человечество скоро погибнет. Все эти слова, написанные разными цветами, в зависимости от биоритмов, все эти бесконечные колонки, посвященные поиску удовольствия от щадящей аэробики, часы стучания по клавиатуре, чтобы только предотвратить еще одно убийство — или самоубийство — на фоне низкоуглеводной диеты. Наверняка вы знакомы с делом Джин Харрис, застрелившей своего любовника, который как раз и придумал эту диету. Если нет, погуглите.

«Образ жизни» я просто ненавидела. Ведь сам образ жизни здесь не значил совершенно ничего. Главное было заставить читателей поверить, что у них все плохо, а затем убедить в том, что избавиться от этого экзистенциального «плохо» они могут, приобретая вещи, из-за которых они и чувствуют себя плохо. Раздел «Образ жизни» был нужен только для того, чтобы показывать уровень жизни, к которому обычные люди всегда стремятся, но в конце концов всегда терпят неудачу. И только для богатых и знаменитых этот образ жизни в порядке вещей. Всем же остальным нужна обычная жизнь, за которую им не будет стыдно.

Однако мне нравилось писать. Как нравилось иметь благодаря этому доступ к недоступному. Мне, например, удалось взять интервью у Нины Хаген, которая тогда выступала в Бостоне в двух кварталах от Маленькой Германии. Мы ели шницель, пили дрожжевое пиво, по крайней мере я. Нина оказалась вегетарианкой. Тем же вечером я сидела на ее концерте во втором ряду и любовалась правым яичком ее басиста, которое выпало из-под коротких шорт цвета карпаччо. На следующее утро я проснулась в каком-то отеле, завернутая в липкие простыни и дреды этого басиста. От его мошонки разило грибами и зеленым чаем.

Не ошибетесь, если подумаете, будто этот «Феникс» меня подкладывал подо всех. На самом деле никогда не стоит недооценивать соблазнительную силу репортерского блокнота и пальцев с красным маникюром, сжимающих элегантную черную ручку. Секс — единственное, что примеряет меня с «Образом жизни», а не статьи о напольных покрытиях, личной жизни Рика Окасека и чужих внебрачных детях. Кроме всего прочего, я освещала политику. Кто же откажется от близости к клану Кеннеди хотя бы потому, что это действует возбуждающе после первого коктейля, вдохновляюще после полуночи и разоблачающе после всего.

Используя ресурсы «Феникса», я нашла Эмму, которую тогда звали Тендер, а еще раньше — Джоанна. Несмотря на то что ее не было ни в каких базах, для меня это не составило труда. Я раздобыла номер телефона и позвонила Эмме, бывшей Тендер, урожденной Джоанне. Мы выпили кофе. Потом перешли к «Маргарите». Потом рухнули в ее постель, вокруг которой валялись наброски вульв. Мы смеялись, разговаривали, пили. Мы повзрослели. Изменились. Стали ближе. И с тех пор как я нашла Эмму, мне, на мое горе, никак не отпустить ее. Наши отношения с Эммой — мое величайшее достижение и самая глубокая рана. Хотя наверняка я сейчас так думаю просто потому, что ностальгия поразила мое холодное крепкое сердце. Вот что тюрьма может сделать с человеком, даже с таким психопатом, как я.