Рассказы

Был тихий тёплый предосенний день прощания летнего солнца с землёй. В воздухе сверкали золотые искры летающих паутинок.

На озере крякали дикие утки, о чём-то совещались перед отлётом. Может, старые селезни предупреждали молодых, как надо остерегаться охотника. Наверное, для них охотник был так же страшен, как и для меня брат.

Высоко в небе перекликалась журавлиная стая. Я проводил глазами летящих птиц. Счастливые! Если бы я мог улететь с ними далеко-далеко!

Вода в озере была чистая и спокойная, на гладкой поверхности ни одной морщинки.

Я наклонился, чтобы помыться, и испугался, увидев в зеркале воды своё отражение. Что стало бы с отцом и матерью, если бы они увидели своего бедного Гали! Распухший нос словно вырос, так сильно его раздуло, на лбу синяки и шишки, по чёрному от грязи лицу размазаны потёки слёз и крови.

Морщась от боли, я смыл с лица кровь и грязь. Потом лёг в траву на солнечной полянке и заснул.

Проснулся я от озноба. Солнце ушло с полянки, с севера подул прохладный ветер, нагоняя мрачные чёрные тучи.

Мне очень хотелось есть. Ведь со вчерашнего вечера у меня, как говорится, маковой росинки во рту не было. Эх, если бы найти горбушку чёрного хлеба! Как бы я вцепился в неё зубами! Когда ты голоден, нет ничего на свете вкуснее, чем чёрный хлеб!

Будь сейчас весна, я бы пожевал щавель, борщевик и другие съедобные травы. Но осенью их не найти.

На черёмухе кое-где остались чёрные бусины ягод. Я залез на дерево и, переступая с ветки на ветку, стал срывать редкие кисточки. Но ягод было слишком мало, чтобы я мог насытиться.

Я попробовал даже калину, которую птицы не клюют. В животе по-прежнему бурчало от голода.

Коричнево-чёрные облака наползли на солнце, которое опускалось всё ниже. Ветер усиливался. Холодный, резкий, он пронизывал меня до костей.

Надо было решать: куда идти, где провести ночь.

Будь сейчас лето, когда ночи короткие и тёплые, я бы не беспокоился. Лежал бы в траве под деревом и слушал бы соловьёв. Но осенью в лесу задрожишь.

Я вышел к просёлочной дороге. Послышался скрип колёс: это наши деревенские возвращались с поля домой. Спрятавшись в кустах, я наблюдал за ними…

Вот это подвода Насыри-бабая. Со своими двумя сыновьями он огораживал стога. Старик что-то тихо бормочет, сыновья весело переговариваются. Трудовой день окончен, можно теперь отдохнуть.

А это две подводы Рафика-бабая. У него большая семья. И все они — сыновья, дочери, невестки — дружно работали на молотьбе.

Я смотрел на них с тоской и завистью. Они ехали домой. А у меня не было ни дома, ни семьи.

Стук колёс затих, и по безлюдной дороге я медленно побрёл в сторону деревни. Если в прохладную пору подойти с поля к деревне, на тебя пахнёт теплом человеческого жилья. В тот вечер, стоя на деревенской околице, я сильней обычного чувствовал это тепло.

В какую дверь мне постучаться? Кто пустит переночевать бездомного сироту?

Может, попробовать незаметно забраться к брату на сеновал? Спать в сене тепло, а утром, если уйти до восхода солнца, ни брат, ни злая енге не заметят, что я приходил.

Позади послышались шаги, и я испуганно обернулся.

По дороге шёл человек. Должно быть, возвращался из леса, где заготовлял дрова на зиму: за поясом у него поблёскивал топор. Я узнал Фахри-бабая. Он часто заходил к нам, когда живы были мои родители, и всегда был ласков со мной.

И Фахри-бабай узнал меня:

— Гали, дитя моё, что ты делаешь здесь один-одинёшенек в такую позднюю пору?

Сказать правду — значило пожаловаться на брата, а лгать я не привык. Не зная, что ответить, я вздохнул.

— Почему ты молчишь? — допытывался Фахри-бабай. — Может, тебя кто-нибудь обидел? Слышал я, что тебе плохо живётся, что у твоего брата злая жена.

Ну, раз он уже слышал, значит, я не выдам семейную тайну. Я рассказал Фахри-бабаю про злосчастную лошадь, про то, как брат меня прогнал и запретил показываться ему на глаза.

Фахри-бабай слушал меня внимательно, и, выслушав, выругал брата и посочувствовал мне.

— Грех доводить до слёз сироту. Подумаешь, невидаль: лошадь потрепала снопы! Осенью это часто бывает.

Разговаривая, мы поравнялись с домом Фахри-бабая. Я хотел попрощаться, но добрый старик сказал:

— Айда, дитя моё, заходи в наш дом, у нас и переночуешь. Много ли ребёнку надо? Я видел добро от твоих покойных родителей, пришёл мой черёд отплатить их сыну добром.

Дома Фахри-бабай поставил топор на место и сказал своей жене бабушке Галиме:

— Вот, старуха, я подобрал на улице мальчонку. Что у тебя есть горячее, чтоб нас покормить?

Бабушка Галима, взглянув на меня, всплеснула руками:

— Сынок! Кто же тебя так разукрасил! Брат, что ли, или сноха? Уж больно она злобная, от такой можно всё ожидать.

Я молчал. Фахри-бабай рассказал жене мою историю: где он увидел меня и почему зазвал к себе ночевать.

От горячей похлёбки, от тепла дома, от ласковых слов я отогрелся. И постель, в которую меня уложили, тоже была тёплой.

Давно я так хорошо не спал, как в эту ночь у добрых людей Фахри-бабая и бабушки Галимы.

Утром голова у меня уже не болела, но шишки и синяки не прошли. Бабушка Галима меня накормила. Я было собрался уходить, но она удержала меня:

— Куда ты пойдёшь, сынок? Поживи у нас. Если твой брат захочет, то придёт и тебя заберёт. Если же ты явишься незваный, непрошеный, то опять заработаешь синяки и шишки.

И я остался жить у приютивших меня добрых людей.

Я всё ждал, что придёт брат и позовет меня домой. Но он не появлялся, хотя и знал, где я нахожусь.

Мне передали слова брата: «Даже скотина знает место, где её кормят, и всегда возвращается в стойло. Мальчишка никуда не денется, придёт домой, когда проголодается. А не придёт, чёрт с ним! Невелика беда, не больно-то он нам нужен».

Услышав эти слова брата, я твёрдо решил, что больше никогда не переступлю его порога.

Так в тринадцать лет я навсегда расстался с родным домом.

Гали в медресе

Фахри-бабай и бабушка Галима не хотели меня отпускать, но мне трудно было сидеть без дела и стыдно даром есть чужой хлеб. Ведь сами они были бедняки, едва сводили концы с концами.

И ещё мне хотелось учиться, стать грамотным.

Наступила осень — время, когда в школах начинается учебный год.

В те времена для детей мусульман в сельских местностях были только духовные школы — медресе, куда принимали одних мальчиков.

В нашей деревне было своё медресе, но учеников-шакирдов в ней было мало. А я — сирота и бедняк — должен был думать не только об учении, но и о куске хлеба.

Вот почему я решил уйти из нашей деревни в соседнюю, где возле мечети было большое медресе. Там учеников много, и, прислуживая какому-нибудь богатому шакирду, я смогу прокормиться.

Фахри-бабай одобрил моё решение, и старики стали собирать меня в дорогу. Бабушка Галима надвязала мне носки, выстирала и залатала мою старую рубашку и приспособила для меня ещё одну дедушкину рубашку. Фахри-бабай сплёл мне новые лапти.

В хмурый осенний день я простился с добрыми стариками. Сами бедняки, они поделились со мной всем, что имели: положили в котомку хлеба на неделю, кулёчек пшена, немного чая и пять кусочков сахара.

Проводили меня тепло, как родного сына.

Первый раз я покидал деревню, где родился и вырос. По дороге я то и дело оглядывался, стараясь запомнить каждый дом, каждую выбоину на дороге. Здесь жили мои отец и мать, это была моя родная деревня, мне было тяжело расставаться с ней.

С неба лениво падали первые редкие снежинки. Чтобы согреться, я шёл быстро, почти бежал.

Идти надо было вёрст десять, к вечеру я добрался до места.

Маленькие домики возле мечети были отведены под медресе. Тут жили и учились шакирды.

Я зашёл в один из домиков и робко остановился на пороге. Ребят было очень мало, должно быть, съехались ещё не все ученики.

И сразу же меня, новичка, окружили мальчики. Им было любопытно: откуда я, кто меня привёл?