Эхо тайги

– Ох, Ксюшенька, кака ты у меня черноброва, да ясноглаза. Смотрю на тебя и глаз отвесть не могу. Ведь баба, а стан – девкам на зависть. И гибка, што лозинка. Гляжу на тебя, и каждый раз ахаю про себя: да где я такую добыл? Да как така пошла за меня? А как вспомню твои поцелуи, объятия твои, твой шепот любовный, так скажи ажно сердце займется. И думаю про себя: «Господи, да скорей бы увидеть ее, прижаться к губам ее алым».

Говоря так, осторожно пересел чуть ближе к Ксюше…

– …Я уходил, ты, может, меня и не вспоминала, а я… по нескольку раз в день вспоминал. Кто-нибудь меня кличет: Ваня, Иван Устиныч, а я будто оглох, тебя в это время вижу. Грежу о встрече с тобой. А то вспомнишь, как мы с тобой ребятенками стрелили разом белку и спорили аж до слез: кто убил. А помнишь, ты отпросилась с нами в ночное, ка-ак села верхом на лошадь, ка-ак гикнула, а посля у костра сидели и картошку пекли. Ты, может, перезабыла все, а для меня такое слаще меда… А подходишь к нашей таежной избушке и не терпится до тебя добежать, обнять крепко-крепко… Вот как, к примеру, теперь…

Зажмурилась Ксюша. Какая женщина, даже в старости, не смахнет слезу счастья, услыша такие слова!

Ванюшка еще пододвинулся, да, видать, поторопился. Затуманенным взором Ксюша уловила это движение и отпрянула.

– Куда ты? Обратно сядь!

– Ксюшенька, обними хоть разок. Теперь из тайги уйдем – заживем, што твой царь…

– Обратно, Ваня!

– Ксюшенька, муж ведь я тебе. И люблю я тебя… Ты не знашь, как люблю. Неужто забыла ночи наши хмельные?…

Сколько надо сил, чтоб удержать себя при таких речах. Охнув Ксюша спросила глухо:

– Так, стало быть, в Рогачево, в жилухе еще колчаки? А ты меня полюбил шибче прежнего? Кого же молчишь? Как ты мне клялся, как несмышленую девку красной речью смущал. Так колчаки или нет?

– Вот пристала. Я оттуда боле недели.

– А неделю назад?

К удивлению Ксюши, Ванюшка не прятал глаз, а смотрел в упор, и взор его ясен, как тогда, когда он пересказывал ей приказы Вавилы.

«Раз так глядит, стало быть, не врет»,- уверяла она Арину, хотя и тогда чувствовала: в чем-то крепко врал ей Ванюшка. А глаза были ясны, с тем самым прищуром, за который любила их Ксюша. Только сегодня они без смешинки, колючие.

– У нас сын, Ксюха…

– Замолчи!

– Эка, уж рот открыть не дает. Подумай, кого не быват между женой и мужем. У других стены трещат и печка идет ходуном, а перемелется…

Ксюша оказалась как бы в нескольких измерениях сразу. Она слушала Ванюшку и одновременно переживала те события, которые произошли пять лет назад, год назад, вчера, сегодня. Вот они с Ариной и Ванюшкой бегут в тайгу. Вот Ванюшка стреляет в Журу. Когда это было?

– Я же муж тебе, Ксюшенька. Ты любила меня аль врала?

– Любила, Ваня. Даже сказать не могу, как любила.

– А нынче што? Разлюбила вдруг? Кто тебе эти… – Ванюшка мотнул головой в сторону уплывшей лодки, – и кто тебе я?

– Это ты об Журе, о Петюшке. Они товарищи мне. Роднее родных.

– А я тебе муж али нет?

– Сама не пойму, кто ты есть.

– Так разойдемся миром,- и приподнялся, намереваясь юркнуть в густую траву.

– Стой! – ствол винтовки рывком поднялся на уровень Ванюшкиной головы.

– Тише ты, лихоманка. У нас с тобой одна постель.

Как стегнули Ксюшу.

– Не постель соединяет, Ваня, людей. С Вавилой, с Верой… Аграфеной, Федором мы вместе мечтали о счастье для всех. И воевали, чтобы добыть это счастье. Лушка, Егор, Михей жизни не пожалели. Смерть приняли. А думали бы только об себе, сидели бы по избам и целы были бы. Я тоже людям счастья хотела. И нам с тобой ох, как хотела, Ваня, счастья. И было бы оно, было! Да ты не понял думки людей, не подсобил. А теперь, Ваня, пусть люди судят нас. На миру-то правда видней. Иди!

– Куда?

– Вперед! В жилуху!

– Сдурела.

– Иди!

Ванюшка оглядывался. Приходилось его поторапливать, но долго идти и сама не смогла.

– Садись, – опять наступило отчаяние. – Обскажи ты мне, как это все получилось. Баб все обманывают – так, видно, и будет вестись, хотя и грезила я, што наша с тобой любовь, горючими слезами обмытая, будет без обмана. Не вышло. Видать, и такая любовь для мужика не святыня. – Не Ванюшку допытывала. Себя пытала, свои заветные думки перебирала. – Вавила так бы Лушку не обманул. Потому как он настоящий мужик. Ты меня обманул. Любовь нашу обманул. Товарищей обманул.

– Не обманывал я никого. Откель ты такое в голову свою вбила? Чист я. И не было в лодке никакого Журы.

– Не было? Может, и лодки не было?… И реки не было?… А все мне пригрезилось?

– Отведи ты от меня винтарь, а то долго ль до беды, затрясется палец, нажмешь курок невзначай. Потом всю жизнь каяться станешь.

– Стану, Ваня. И дрогнет палец – каяться мне всю мою жизнь. И не дрогнет палец – тоже каяться.

– Иди сюда, обниму.

– Не двигайся!

Эх, если бы Ксюша могла себе ответить на этот вопрос. Десятки раз задавала она его сегодня себе и не находила ответа. Глаза его были дороже, чем прежде, кудри казались красивее. И тянуло к нему, на его широкую грудь, в объятия его крепких рук во много раз сильнее, чем прежде. Любовь это? Конечно, любовь, ненасытная, вечная. Так почему же тогда не верится ни одному его слову? Почему же растет враждебность и злость?

– Ты мне скажи, куда ты ходил, когда мне сказывал, будто к Вавиле?

– К Вавиле и есть.

– Стало быть, к Вавиле ходил?

– И все как есть передавал, как Вавила приказывал, стало быть… Куда ты меня ведешь?

– К людям, Ваня. Многое сама решала, ни у кого совета не просила, а теперь, кажись, запуталась. Пущай люди решат, што и как, а я никого не пойму, – Говорила монотонно, как семя сыпала в кучу.

– Сдурела!… Не пойду я!… Не надо мне никаких людей!

– Пойдешь, потому как у меня винтовка в руках. Оторви-ка пуговку от штанов. Рви, рви, тебе сказала! Я пленных колчаков так водила. Рви, говорю, а не то пулю пущу. Знашь меня, я зря не клянусь. Все рви. До конца. Опояску на землю брось.

Срамно подчиняться бабе. Покрутил Ванюшка плечами, потряс головой, и только после третьего понукания пошел, одной рукой поддерживая черные суконные брюки, заправленные в яловые сапоги, другой отгоняя комаров.

Ксюшу комары то ли не тревожили, то ли она не ощущала укусов. Ее сейчас собаки кусай, и то бы не сразу ощутила. Шла в броднях, как ходила везде, в черной широкой юбке до пят, в серой кофте, с винтовкой наперевес. Мысли роями, неслись: «Што же такое произошло с Ванюшкой? Што получилось в жилухе? Здесь, на реке?»

Столько времени Ксюша, не щадя ни себя, ни Арину, трудилась ради победы! Мыла золото, добывала пушнину. Счастлива была, когда Ванюшка говорил, как благодарны ей товарищи, как помогает она им в их борьбе. А теперь выходит – все это обман! Выходит зря они с крестной и Ваней-маленьким прятались в тайге, таились, как преступники, работали, как каторжные, не разгибая спины, света белого не видя от усталости! Да на кого же они работали? Кому добывали золото? А Ваня? Кто же он-то? «Соскучился я, ажно сказать тебе не могу как. Жил в отряде и каждую ночь тебя видел во сне. Вот те пра. Увижу, ну словно живую. И голос услышу. Утром прошусь у Вавилы: «Отпусти ты меня, Христа ради, домой», а он: «Нельзя, тут дела по горло». И впрямь, ночью караулы несешь. Днем отоспаться надо, так непременно или тревога, или учение, или – того хуже – в разведку пошлют. Скажи ты, в отряде полно люду, а как разведку нести, так непременно мне. Да, я забыл, Вера послала тебе письмо».

Письмо Ксюша перечитала несколько раз. Вера писала, что таежной жизни наступает конец, что соскучилась, но все еще надо золото. В нем, мол, наша победа…

Очнулась от дум. Крикнула Ванюшке:

– Кто тебе письма писал?

– Какие еще письма? – хорошо знал – какие, но унаследовал отцовскую привычку переспрашивать, выгадывать время для раздумья.

– А те, што ты приносил мне то от Вавилы, то от Веры?

– Ежели от Вавилы, так, стало быть, и писал их Вавила. Ежели от Веры – так Вера.