Эхо тайги

– Погоди, Аграфенушка, потерпи малость, скоро все хорошо будет. Вот дождемся Федора из волости и зачнем новую жизнь.

– Скорей бы уж, – вздохнула Аграфена, глядя в угол на ленточку и треух. – Не промешкать бы… – Не договорила Аграфена, подумала про Петюшку н Капку: «Как бы и от них чего под божничку не повесить.

Подрос Петька. Худенькое, бледное лицо не по годам серьезно. И разговор порой не детский.

– Я теперь а доме один мужик, – как-то сказал он Ксюше, – Дров наколоть, воды принесть, печь истопить – плевое дело. Я большой… А мамка свеклы раздобыла, сулила свекольны лепешки испечь. Ох, и сладки будут. Поди, никого не быват слаще? Вот разве мед. Да мед когда еще доведется отведать?… У тебя ногу шибко раздуло. Больно, поди?

– Теперь уж отходит.

– Как отойдет, мы с тобой на охоту пойдем? Я из заправдашной винтовки ни разу в жисти не стрелял.

С улицы донеслось:

– Аграфена, пусти ненадолго раненого. Без памяти он. Скажи, все избушки прошла, никто беляка не примат.

– Господи! Кого это Арина подобрала? Время-то дивно после боя прошло, а она еще кого-то отыскала.

Ксюша приподнялась на локте.

– Арина? А сказывали, будто после пожара она куда-то ушла.

– Ко мне она, Ксюшенька, все льнет. Иногда ребятенкам молочка раздобудет, аль еще кого. Шибко Аннушку жалет. Все к себе просит. А теперь раненых обихаживать стала. Своих-то по избам родные взяли, да и было-то их не шибко много. А чужих в контору свезли, да вот по землянкам кого. Вера наказала всех лечить… Набралось их, проклятущих. Сказывают, скоро в Притаежное будут отправлять.

– Село шибко горело?

– Изб, поди, двадцать, а то и поболе от новосельского краю сгорело. Отстояли село-то. Ну, пойду подмогну Арине. – Аграфена набросила полушубок и вышла.

Через дверь донесся хруст снега, голос Арины и тихий, протяжный стон. Ксюша села, спустила с нар ноги. Открылась дверь и в клубах морозного пара женщины внесли в землянку раненого, положили на нары против Ксюши.

– Пи-ить, – попросил он.

– Ожил? Аграфенушка, почерпни водицы малость. Ему только губы смочить, я уж знаю. – Приподняв голову раненого, Арина напоила его и тут увидела Ксюшу. – Ты? Не разглядела со свету. Ранена? Куда тебя?

– Ногу подвернула. Ты-то живешь как?

– Живу. Поначалу собиралась податься куда глаза глядят, да разве уйдешь от родимой землицы, особенно когда ее кровью залили. Вера наказала, штоб всех подбирать. Всех! – приложила к глазам угол серой шали, заголосила: – Они избы сожгли, они наших поубивали; а их подбирай, корми, с ними ночи не спи. Будь моя воля, я бы их всех порешила, всех до единого. Эх, Ксюша, завсегда ты правду видишь раньше мово. Ежели б я ведала, каки это звери, я б их сколько могла порешить, когда эту нечисть медовухой поила. Аграфенушка, ты не печалься, этого я к себе в село заберу.

Его в кочегарке ребятенки нашли. Как он туда попал – ума не приложу. Видать, шуба его и спасла, а то б давно окочурился. Господи, прости мою душу грешную! Иной раз и о них сердце болит – люди же, может, не по своей воле шли… Ну, побегу за фершалом.

Арина торопливо поцеловала крестницу. Обычно медлительные, плавные движения Арины приобрели порывистость, торопливость.

«Эх, крестна, – подумала Ксюша, – эту бы злость да вначале, да всем, кто сегодня озлился, так никакие бы колчаки не посмели и голос подать».

Прошел час, может быть, меньше. Раненый стонал, беззвучно шептал что-то, иногда просил пить и снова впадал в беспамятство. Ксюша тоже задремала. И то ли во сне, то ли наяву услышала;

– Сестрица, не узнаете меня?

Ксюша вгляделась Запавшие щеки, огромные глаза с черными веками. Седина в волосах. Нет, такого ни разу не видела. И этот хриплый, надрывный голос первый раз слышит. «Не узнаете меня»? Это «вы» ей говорил лишь один человек. И не веря себе, Ксюша спросила:

– Барин? Ваницкий?

У Валерия дрогнули уголки губ.

– Не барин, но Ваницкий. Дайте глоточек воды… Большое спасибо. Помните… – Валерий замялся. Ему не хотелось начинать разговор со слов «Помните, когда я выручил вас и отпустил». Но Ксюша все поняла и просто сказала:

– Помню. А как же? – она села и облокотилась на маленький стол, стоявший между нарами. – Вот где мы встретились, Валерий Аркадьич. Где это вас?…

– Под Синюхой… Там спустили на нас лавину, а меня ранили в живот… Я очень рад, Ксюша, что встретил именно вас. Скажите, после нашей той встречи… вы видели Веру?

Ксюша невольно вздохнула: «Надо же, Вера только вчера уехала из Рогачево».

Валерию тяжело говорить. Губы шершавые, запеклись. Глаза мутные. Но он снова, настойчиво, разделяя слова, спросил: «Видели Веру?»

– Видела.

– И что?

– Што? Што? – соврать бы, да не врется. И ответила, пряча глаза: – Сохнет она по кому-то.

– Так и сказала?

– От нее такого дождешься. Сама я так поняла. Не выпытывай, барин, и так лишку сказала.

– Ксюша, мне необходимо знать, что ответила Вера. Пуля сидит у меня в животе, боль нестерпимая. Скоро меня не будет в живых. В таком состоянии я имею право узнать правду. Вы не солжете мне.

– Она… Она сказала: «Он враг мне».

– Так и сказала? Да, именно так должна была сказать чистая, светлая Вера. Я для нее враг. Но она для меня больше, чем жизнь. Вы увидите ее? Да? Пожалуйста, передайте, что Валерий Ваницкий очень ее любил, и перед смертью вспоминал только о ней. Скажите: мне противны колчаковцы, их звериная ненависть к народу. Порой мне казалось, что мое место с вами. Но нет. Я ни с вами, ни с теми. Те мне противны, а вас я боюсь… Мне вряд ли дожить до утра. Но дело не в этом. Вас зовут Ксения – значит, чужая. Это неправда. После Веры вы мне ближе всех… Красная Армия наступает. Через несколько дней установится новая власть… Вы будете хозяевами жизни. Я даже рад, что так все окончилось. Честное слово… Я очень люблю Веру. Я не молю ее о прощении за тот бесконечно ужасный миг, когда ее терзали, а я стоял у окна. Но пусть она знает: ни часу, ни минуты я не был спокоен после того кошмара. – Глаза Валерия помутнели еще больше. Говорить ему было все труднее, но он продолжал: – Я не хочу умирать. Но может быть лучше, что все так случилось. Я боюсь большевиков, хотя и уважаю… Вряд ли нам по дороге…

9

Гужевая дорога ухаб на ухабе и кошеву кидает, как лодку на шиверах. И лошади устали. Только выдернут кошеву из ухаба, а кошева снова тащит их в сторону.

Справа от дороги густые темные ели, засыпанные снегом до самой макушки. Слева – березы. А за ними железная дорога, Паровозы словно взбесились и ревут непрерывно день и ночь: дорогу, дорогу давай!

Какую дорогу, когда все забито. Железнодорожная колея вагонами, паровозами; гужевая – дровнями, кошевками, розвальнями. Иной паровоз начнет хрипеть и умолкнет. Больше нет пара. Нет дров. Нет воды. Замерз паровоз. Из вагонов высыплют на полотно пассажиры. А сзади подпирает другой состав. Приходится сталкивать под откос и паровоз и вагоны, чтоб расчистить путь.

Ваницкий не спал по-хорошему третью ночь. И Степка не спал. «Где уснешь, если избы в селах по тракту забиты тифозными да теми, у которых пали голодные лошади. Вон их сколько по обочинам в сугробах, протянувших мохнатые ноги.

На рассвете стреляли. Пока далеко. Потом пронеслись на восток верховые. По ногам лошадей били обрубленные постромки. Это артиллеристы обрубила постромки и бросили пушки! Прошел на восток эшелон под флагом Франции. Возможно, в нем Надежда Васильевна? Теперь лошади зачастую обгоняли поезда, но пробиться к ним через снега не было сил. И не отдавать же золото большевикам!»

Ночи… Дни… Какое-то сумасшествие.

«Надо было уехать с французами и бросить золото. Влип, как…» Сравнение не приходило. Давила тупая боль в затылке, висках и очень хотелось спать.

Стрельба приближалась. «Куда деться? Самому не страшно – поменяюсь со Степкой одеждой – и я кучер. Возвращаюсь домой. По лихости, по ухватке, по соленой присказке переплюну любого кучера. Надо будет, надену лыжи и уйду через тайгу, через горы. Но куда деть мешки? Бросить? – Резнула острая боль. – Чтоб достались товарищам? Никогда! Доехать бы до реки. Все золото – в прорубь! Все!» – и успокоился сразу, как человек, у которого вскрыли болевший нарыв.