Эхо тайги

Праздник был на душе у Степки в ту ночь у костра. Уже не жалел, что в воду полез. Можно лезть, раз везет. А Ванисски? Вот он лежит у костра, спит, укрывшись Степкиной рваной ватнушкой. Только Марья в такое поверит.

Утром снова беда. Ни есть, ни пить Ваницкий не стал. Жаром горит. Куда такого пошлешь по тайге. И лыж у Ваницкого нет. Утопил в полынье.

– Кого делать стану, – загоревал Степка. – На прииске хлеб ждут. Тебя привезу, кто платить станет? Где, скажут, хлеб? '

– Вези на Баянкуль. Там я тебе заплачу.

– Эге! Баянкуль. Два дня совсем в сторону. На прииске хлеб ждут. Ай, ай, скажут, плохой человек стал Степка, хлеб обещал привезти, сам Ванисски Баянкуль повез.

– Вези в Баянкуль, я тебе сто рублей заплачу.

– Ге, – Степка присел на корточки, набил трубку подсохшей за ночь махоркой, прикурил и, окутавшись дымом, укоризненно покачал головой. – Сто рублей сулишь? Три рубля – поверю. Сто – врешь. Эх-х, лежи тут.

Однако не бросил. На прииске хлеб ждут, а он вместо хлеба в сюрьку Ваницкого, и потащил его через горы. Два дня тащил, каждое утро спрашивал:

– Не врешь? Три рубля заплатишь? Нет, так брошу и подыхай мало-мало.

– Сто заплачу,

– Врешь. Брошу тебя.

Но тащил.

А Ваницкий то запоет, то зарычит медведем. Мечется в бреду.

Подходя к Баянкульской конторе, Степан затосковал.

«Возьмут Ванисски – ладно. А то не возьмут? Не знаем такого Ванисски. Вон наш Ванисски в конторе сидит. Тащи своего Ванисски в лес, откуда привез. Куда я его? К Марье? Степка таскай чужой хлеб по приискам, Марья корми чужого мужика, Тьфу».

Но в конторе спорить не стали. Сразу же взяли Ваницкого. Унесли куда-то. Долго ждал Степка три рубля. Но не дождался.

«Надо было рупь торговать. Запросил три. За два дня работы да три рубля. Дурак ты, Степка. Ванисски умный. Обманул дурака».

Так, без особой обиды, ушел Степка в тайгу. Только есть хотелось, толкан-то кончился. Шел и напевал про себя. Когда доешь, в животе урчит меньше.

Весной нагрянул Ваницкий в Степкину юрту. Спирт привез. Разных гостинцев. И сто рублей.

Зажмурился Степка, вспоминая тот давний пир. Три дня гуляли… Ай-ай-ай, надо барашка скорей резать. Нельзя Аркашку с пустым котлом встречать. Вот они, овцы, на склоне. Вон и Степкин баранчик черный с белой задней ногой. Но не успел добежать до них Степка, как три кошевы подкатили к юрте. Хрипели кони. В пене все.

– Стой, Степан! Куда ты? Иди сюда, – крикнул Ваницкий.

– Барашка буду ловить.

– Не надо барашка.

– Как не надо. Нельзя без барашка. Скажут, плохо Степка встречал Ванисски.

– Не скажут, – и сразу с вопросом: – Ты мне друг?

Степка качнул головой: друг, мол.

– Ты меня один раз спас. Никогда, Степан, не забуду. Еще раз выручи, Понимаешь ли ты, кони устали, смени, свежих дай.

– Вон табун, бери… – Помолчал. – Неезженны только.

– Знаю. Ты мне найди езженных.

– Шибко трудно, но найду.

– Молодец. И потом, Степан, мой управляющий с Баянкуля останется у тебя. Жену будет ждать. И Яков приболел – вон во второй кошеве лежит, А ты проводи меня до железной дороги. Там посадишь на поезд и вернешься обратно на тех же лошадях. Очень прошу.

– Не надо просить. Степка поедет. Есть кого будем? Я за барашком побегу.

– Не надо сегодня барашка, Степан. Найдем чего поесть. Давай-ка скорей лошадей, чтоб можно было дальше ехать.

…Скрипят по снегу кованые полозья. Ночь безлунная, звездная. «Это волчьи глаза на небе горят. Раньше волков на земле ой шибко много было. Разогнали волков. Много угнали их на небо, вот и горят их глаза», – так думает Степка. Едет он на козлах, а в кошеве, закутавшись в доху, Ваницкий.

– Ванисски хорошая кошева… Аркашка оставил лошадей у Степки, – поет вполголоса Степан по-своему, только степь понимает его. – Ванисски взял у Степки хозяйских лошадей… Степка сидит на золоте. Под Степкой – золота на сто лет… Эй-бе-гей… Эй-бе-гей!…

Ночь. Хрустит иод коваными полозьями снег. Много волчьих глаз-звезд смотрят с неба на землю, на лошадей, на поющего про себя Степку и на тяжелые мешочки с золотом под сеном…

2

Лыжники шли по обочинам. По дороге лошади тащила груженые сани, а между ними безлыжные бойцы.

Двигались торопливо. Вавила шел за санями. Еще в Гуселетово услышали тревожные вести: горят села по тракту. Зверствуют горевцы.

Раздался условный свист. Передовой дозор возвращался к колонне и с ним большая группа людей. Кто они? Осторожность заставила Вавилу остановить отряд и приготовиться к бою.

– Свои, свои! – закричали из дозора.

– И впрямь свои! – раздался удивленный голос из цепи лыжников, – Тетка Авдотья, да дядя Данила… а с ними сарынь. Это же колбинские!

Лыжники, пешие сбились в кучу.

– Куда на ночь глядя? В мороз? С ребятами?

– Ой, избушки наши супостаты подожгли. Животинушку порубили… Негде голову приклонить… В Гуселетово, может, добрые люди пустят под крышу. Спалили село!… а порубленных там… пострелянных!

На вопросы погорельцы отвечали несвязно, с причитаниями и слезами.

– В Колбино малость банешек не сгорело, так в них народу-у. Офицерье пьянешенько. Стоит, стоит иной, да ка-ак шашку выхватит: хрясь. А сейчас бандиты, сказывают, на Черемушки откочевали, там до Богомдарованного да до Рогачева – рукой подать.

Отряд распрощался с погорельцами и спешно двинулся к Самарекам – небольшому поселку-заимке у Самарецких щек.

Самарецкие щеки – глубокая, узкая щель. Серые скалы с заплатами мхов. Прорезистые, крутые ложки, и по ним сбегают в долину березы.

На дне щели бьется в камнях Самаречка. Ревом ревет. Бросается грудью на скалы, будто пытается их свалить. Вскипает на гребнях валов белая пена и висят в воздухе холодные брызги.

Самаречка везде Самаречка, а в Самарецких щеках ее зовут «Семь смертных грехов».

– Так ее за норов прозвали, – уверяет один.

– Норов норовом, – скажет другой, – однако имя «Семь смертных грехов» она не за то заслужила. Давно это было. Рогач только-только поставил на Выдрихе первую избу. Притаежное звалось запросто Матвейкиной пасекой, и была там в ту пору одна пасечонка колодок на десять, а на месте, где Гуселетово, трущоба была: озеро с гусями да волчьи логова. Как завоют бывало зимнею ночью – кровь стынет в жилах.

Зато по таежным крепям было не как теперь, а людней. Пасек много. Заимок. Один бежал сюда, храня старую веру, другой не поладил с законом, третий волю искал. Все находили приют. Но селились поодаль, опасаясь друг друга.

В ту пору невесть откуда объявился в этих местах Улант. Плечи широкие, глаза черные, хмельные. Работать Улант не любил. А без работы, известное дело, никому еще не удавалось честно прожить. Перво-наперво вырезал Матвейку с семьей. Богатство искал в сундуках. Нашел там пятак и алтын. Запалил пасеку и ушел – только черный дым столбом эа спиной.

На второй заимке еше семью порешил. Одной сарыни семь человек. У сарыни души безгрешные и руку поднять на сарынь – смертный грех.

Семь смертных грехов зараз принял Улант.

Обозлился народ: кто за ружье, кто за нож. А Улант смеется. Распахнул на груди рубаху: нате, мол, бейте, не то я вас всех порешу.

Народ затаился. Одно дело в запале решить человека, другое, когда он грудь сам открыл да ходит по кругу, каблуками пристукивает.

«Бейте, сермяжье семя. Не то я вас всех изувечу. Эй, трусы! Да Вас теперь бабы погонят. А которая примет, так родит косоглазого, длинноухого, волосатого, одноногого».

Насмехается так, да как дернет за бороду старика. Тот аж на землю упал. Стариков сын не выдержал, выхватил нож из-за пояса да с размаху Уланта в грудь.

Зазвенел нож и надвое поломался, а Улант еще шире распахнул рубаху. Смотрите, мол, нет кальчуги на мне, а от булата даже царапины не осталось.

Тут второй стариков сын выхватил у соседа ружье, подсыпал на полку пороху да к Уланту. Прицелился.