Эхо тайги

– Да ну-у?… Много Вера про жизнь свою рассказывала, а о женихе, видать, запамятовала, Должно быть, хорош женишок… Стреляйте сразу, кого еще тянете, а посля за ноги да к лошади вяжите, как нашу Лушку… Ненавижу вас, проклятущих! Попались бы в тайге, когда я с винтовкой…

От мысли, что даже угроза смерти не заставила ее лгать, Ксюша почувствовала себя сильнее стоящего напротив нее офицера. Сидела на камне птицей, готовой к взлету. Тело напряжено. Пусть на бледном лице ссадины и синяк на щеке, но зато огнем ненависти пылали глаза, и тонкие брови выгнулись, как наконечники копий. По спине прошел холодок. Валерий, всем существом скрывая смущение, сказал:

– Вы зря тревожитесь, Ксюша. Я не собираюсь вас расстреливать. Мы с вами уходим в отряд.

– Не верю я вам.

– Понимаю… Вы вправе не верить мне. Вы видели меня в тот злополучный день, когда спасли Веру… Я вам благодарен.

Но я не знал что это она… Я вообще ничего не знал…

«Пусть брешет… – почему-то в глаза лез кустик малины с тремя ягодами.- А я, может, надумаю, как сбежать.

Валерий погасил папиросу и, помолчав, продолжал:

– Я прошу вас выслушать меня до конца. Мы с Верой друзья с ученических лет. Я часто бывал у них в доме. Я был влюблен в Веру… Немного по-детски. Затем я уехал в военное училище и, должен сознаться, Вера забылась. Вернувшись, я увидел ее повзрослевшей, похорошевшей. А главное – разглядел очень красивую душу, и меня потянуло к Вере с силой неодолимой. Я полюбил ее сильней собственной жизни. Полюбил так, что могу сказать об этом всему свету, как говорю вам, совершенно постороннему для меня человеку. Я офицер, но душою я с вами… Вы мне не верите. Не берете с собой. По-своему вы правы. Так вот, вы свободны. Идите… И передайте Вере, что я прошу ее о личном свидании. Скажем… у той скалы, за рекой. Видите? Если она не захочет придти, то скажите ей… пусть уводит отряд подальше от Баянкуля, от Богомдарованного, от всех приисков моего отца. Здесь Горев не оставит вас в покое. Он выполняет задание отца.

– Барин! Умный вы вроде бы человек, а того не поймете, кто мы и за что воюем. Мы ушли в тайгу не в поисках тихой жизни, а чтобы воевать с вами. И не уйдем никуда, покуда останется хоть один колчак. Мы за свободу воюем. Поняли!

Валерий глядел на Ксюшу и пытался понять, в чем сила таких людей.

Полуголодные, полураздетые и почти безоружные, они воюют с хорошо обученной армией. Отдают свои жизни во имя будущего. Перед глазами Валерия вставал второй мир, мир Веры, Ксюши, новой России. Не карта России, а она сама – необъятная, с реками, горами, полями и городами. Разом вся. И Валерий неожиданно для себя осознал, что деревенская женщина Ксюша нужна ему не только как связная между ним и Верой, но и как связная между ним и другой жизнью, к которой он ищет и не может найти тропу. И удивился тому, что мог раньше жить вне этой жизни, и тому, что не может заставить Ксюшу поверить ему: «Отец скажет фразу, и веришь, а я говорю, говорю, и все без толку».

– Бегите, Ксюша, в тайгу. В добрый час. Прихватите шинель. Она вам пригодится.

Ксюша заколебалась – пойдешь, а он бац в спину из револьвера. Но другого выхода нет. Начала пятиться, постепенно ускоряя шаги. Валерий упрекнул:

– Вы даже не попрощались со мной.

Ксюша не ответила, подобрала полы длинной шинели и бросилась вверх по Выдрихе.

– Стой!… Стрелять будем… – наперерез ей из березняка бежали солдаты. Передний, чуть сбавив шаг, вскинул винтовку к плечу.

«Не успею добежать до кустов! Сызнова станут бить. Живая не дамся. Грудью брошусь на штык». И тут до нее донесся выстрел. Это Валерий, выхватив револьвер, выстрелил вверх и крикнул:

– Стой! С-смирно! Кто вас сюда, мерзавцев, послал?

Солдаты замерли. Передний громко отрапортовал:

– По приказу их высокоблагородия, для пресечения бегства.

– На-ле-во, кру-у-угом… В деревню ша-агом арш! Передайте Гореву, что это моя агентура.

Ксюша скрылась в лесу.

6

Издавна слаб на хмельное Кузьма. Когда доведется, хватит ковшичек медовухи, от силы два – и сразу домой. Сразу спать. И неделю сам не свой. А тут клещом вцепился Горев:

– Кузьма Иваныч, еще чеплашечку.

– Душа не примат.

– А ты на душу наплюй. Меня уважаешь?

– Дык как же иначе… Вы власть. Ну рази последнюю.

– Последняя у попа жена, – и подал ковш. А перед тем как подать, плеснул туда самогонки. Захмелел Кузьма так, что мирские песни запел. Но скоро хмель сморил его. Обмяк Кузьма Иванович, побелел, да как заревет: «Изыди, сатана!» Закинул голову назад, закатил глаза, заикал, и медленно сполз с лавки…

Положили Кузьму Ивановича посередине двора, на серую кошму, брошенную прямо на гусиную травку. Лежал он без признаков жизни: веки прикрыты, нос заострился и лицо посинело.

– Неужто преставился, заступник-то наш? – крестились сельчане.

Пятьдесят с лишним лет прожил Кузьма Иванович в селе. Не хватило хлеба до нового – к кому идти? К Кузьме Ивановичу. Ситчику надо, гвоздей, соли – к кому идти? В лавку к Кузьме Ивановичу. Лошадь надо дров привезти или поле вспахать – опять к нему. А если сын народился? Если родитель скончался? Или грех какой приключится и у бога надо что выпросить – к кому пойдешь? К уставщику, к благодетелю, заступнику перед богом.

С гор, над самой землей ползли темные тучи, и предгрозовой полумрак повис над селом. Ни лист, ни былинка не колыхались. Недвижная влажная духота окутала Рогачево. Кузьма Иванович лежал посредине большого двора. Руки сложены на животе и в них теплилась восковая свеча, а на груди лежала иконка от медного складня. Вокруг на коленях стояли бабы, мужики, ребятишки.

День катился к закату.

– Господи, што с нами грешными станет?

– Богородица дева, защити и помилуй.

Крестились истово и, припав лбами к земле или воздев руки к небу, подолгу шептали молитвы. Не молили бога принять душу раба Кузьмы. К чему? Бог душу пастыря и так примет как надо. Молили о себе, о новом заступнике. Даже самые пьяные, встав на колени, крестились и кланялись, припадая лбами к земле. А народ все прибывал.

– У меня ить от винного огня средство есть, – среди молитв и причитаний раздался голос Гудимихи. Она вскочила с колен и трусцой побежала к сенкам, на ходу крича девкам:

– Карасину малость тащите сюда, помету куриного, масла постного и нож с клюкой.

Вернулась быстро. Перекрестилась! «Господи благослови», – и опустилась на колени перед Кузьмой. Подозвала к себе ближнего мужика.

– Бери клюку… Как бы не запоздать нам. Чуть припоздаешь – помрет. Бери клюку-то…

Поставила полуштоф на землю и между крепко сжатыми зубами Кузьмы протиснула нож. Между зубами приоткрылась щелка.

– Клюку в рот вставляй! – командовала Гудимиха. – Меж зубов толкай. Глубже… Теперча поворачивай, разжимай ему зубы… Будя. – Гудимиха схватила полуштоф, взболтнула. – Ну, святый боже, благослови, – и, вставив горлышко в приоткрытый рот Кузьмы, наклонила посудину. – Эй ты, набок ему голову чуть поверни, не то захлебнется.

– Верую во единого бога отца-вседержителя, – звучала над толпою новая молитва. И никто, кроме Гудимихи, не расслышал, как заклокотало в животе у Кузьмы. Закорежило его, как в огне от гудимихинского снадобья. Икона, свеча упали с груди на кошму. Поджав ноги, Кузьма перевалился набок и, мотая головой, встал на четвереньки. Его выворачивало наизнанку. Вздох облегчения пронесся над толпой.

– Слава те, боже, жив наш заступник!

7

Чувство самосохранения гнало Ксюшу подальше от солдат, от села, от подполковника Горева. Чувство долга звало ее к товарищам в тайгу. Но в селе остался Ваня.

«Пошто он женился на этакой?» – задохнулась она от боли. Вспомнилось детство. Голоногая Ксюша вместе с Ванюшкой дерутся против мальчишек другого края. Вот такую Ванюшке нужно жену, чтоб стояла с мужем плечо к плечу. А эта разве посмеет?

Вот Ксюша с Ванюшкой, еще сарынятами, тащат с реки бадейку воды на полив. Вот скачут на неоседланных лошадях по степи, и встречный ветер поет им песню. До сих пор она звучит в сердце Ксюши.