Эхо тайги

Над притаежьем висел бодрящий душу звон отбиваемых кос. Завтра закосье. Первые валки травы лягут утром на землю. А чтоб они легли ровно, чтоб косилось легко, лезвие надо отбить, заострить, отточить. У большинства косы-литовки и косы-горбуши уже направлены. Но сегодня, накануне закосья, положено вновь отзвонить на вечерней заре косами: все готово у нас! все готово у нас! И висел над таежными селами малиновый перезвон.

Непривычная жизнь пришла в Рогачево. Третий месяц село без власти. Мужики шептались, что не то в степи, не то по таежным тропам ходит отряд Вавилы. Одни говорили: догоняют горевцев, другие – увертываются, дескать, от горевцев.

С Вавилой ушло много рогачевских парней, И в селе жадно ловили всякие слухи. Напряженно ждали прихода отряда. А пока жили, не имея ни старосты, ни ревкома, ожидая расправы за отнятый у колчаковцев обоз. Ожидание беды хуже самой беды. Потому-то звон отбиваемых кос для многих звучал как тревожный набат.

Ванюшка тоже отбивал литовку. Перед ним чурбан. В него вбита горбатая наковаленка, на наковальне литовка, но молоток у Ванюшки словно примерз к чурбану.

– Уснул, никак, – толкнул его Симеон. Вздрогнул Ванюшка. Дивно время прошло, как Ксюша сказала: «Женись. Так будет лучше обоим». А Ванюшка все досадовал на отказ. «Легко сказать – женись. Если б любила, так не томила б. Сказывают, время – лечит, – рассуждал Ванюшка. – Вранье все. А может, и лечит?…» – встал, подошел к калитке. Мимо прошла Манюта.

– Ванюшенька, приходи вечор на гулянье… – и улыбнулась призывно. – Стосковалась я, истомилась по тебе. Неужто вовсе не люба?

– Не люба, – отрезал Ванюшка и пошел прочь в глубь двора. А про себя решил: «Пойду. Назло Ксюхе пойду!»

В стороне от большой дороги, на берегу реки Выдрихи стоит хуторок. Добротная изба под красной крышей из черепицы. Выдриха у хутора течет спокойно, плесом. На левом берегу густые тальники мочили ветки в воде, а на правом стояли три высоких кедра, и словно любовались тальниками, тихим плесом, всплесками рыб и тучами белых бабочек, что порой устилают весь берег.

Как часто случай меняет судьбу. Ванюшке надо бы ехать в Притаежное трактом, а он почему-то свернул на тропку, поехал по берегу Выдрихи и, выезжая из тальников, увидел на бугре хутор.

Давно знал Ванюшка про этот хутор, сегодня краснокрыший домик среди берез показался ему сказочным, а в сказочной речке стояла девушка и, подоткнув подол, полоскала белье. Сам не зная почему, он натянул поводья, слез с седла и схоронился в кустах.

У девушки льняная коса, холщовое белое платьишко с вышивкой на рукавах, подпоясанное тесемочкой. Девушка нагнулась к воде и Ванюшку ослепили стройные ноги с ямочками под коленями.

Дух захватило. Ванюшка не мог глаз оторвать. И чем больше глядел, тем больше ныло в груди. «Не шибко и телом сдобна, а за душу щиплет, – подумал Ванюшка. – Скажи, давно так не щипало».

А незнакомка словно дразнила его. Ворот платья расстегнула. И до чего ж легка, она. Кажется, не стирала белье, а играла: свивала в жгут полотно, развивала, отряхивала и бросала в корзину. А бросив, разгибалась, обтирала лоб согнутой рукой, будто прикрывалась от солнца и вновь нагибалась. Вскипала под руками вода, и брызги – голубые, синие, красные, желтые, разлетались у ее головы.

Привязав лошадь в кустах, Ванюшка стал пробираться к реке. От куста к кусту. Пригибаясь к самой земле. Неудержимо хотелось увидеть девушку ближе, сказать что-то, прикоснуться к руке.

Девушка закончила полоскать белье и вышла на берег. Подняла руки к небу и, изогнувшись вся, потянулась так сладко, так соблазнительно, что Ванюшка вздохнул.

Запела. Голос не сильный, но здесь, на реке, он казался серебряным. Сбросила платье с цветной каймой по подолу, рассмеялась чему-то, наверное, светлому утру, яркому солнцу и потрогала ногой воду, как будто не стояла в ней минуту назад. Потом сбросила и рубашку.

Ванюшка зажмурился: до того бело тело, до того соблазнительно. Не торопясь, будто нарочно дразня, девушка присела у самой воды на корточки и, захватив в пригоршни воду, плеснула себе на грудь. Взвизгнула, отскочила. Опять рассмеялась. Подняла с земли прутик и зачем-то ударила по воде.

Что было дальше, Ванюшка плохо помнил. Девушка купалась, плескалась, шумела, как будто она не одна, а с подругами. Вот она плеснула на них, вот закрылась и, вскрикнув, вновь начала плескаться. Упала на спину в воду, а потом как выскочит разом…

Не торопилась и одеваться. Обсыхала на солнце, нежилась. Сама жизнь двигала ее гибкое тело, ее сильные руки, сама жизнь зажигала в ее глазах огоньки, сама жизнь смеялась обжигающим смехом.

Голова у Ванюшки кружилась как после ковша медовухи. Когда девушка начала одеваться, он зашевелился, девушка вскрикнула, схватила белье и убежала.

Ванюшка выскочил из-за кустов, но поздно: девушка уже скрылась. И он с досадливой грустью смотрел на красночерепичный домик среди берез.

Ванюшка не поехал в Притаежное, куда его посылал Симеон, а вернулся в Рогачево.

3

– Мама, пошли сватов.

– Сдурел. Слыхано ль дело, штоб за чужую, сердилась Матрена. – С сотворения: мира татары женятся на татарках, табашники на табашницах, братишной веры, чашны – на чашных. День ото дня все больше дурет. То в Ксюху втюрился, в черняву воровку, а нонче и вовсе ни на што не похоже – в чужую. Да за каки грехи меня бог наказыват? Кажись, пошшусь все посты, свечки ставлю кажну субботу, заповеди все блюду, а сын в басурманку втюрился. Можа, еще блудодействуешь?

– Што ты!

– Ну и то хорошо. А ежели рассудить по-божецки, так блудодейство помене грех, нежли басурманку ввести перед святые иконы. Вон у Фаддея Дунька на выданье. И смиренна, и сдобна, и рта зря не откроет.

Ванюшка вроде бы соглашался. Но стоило остаться одному, и снова виделась девушка с белой косой. Ванюшка терял спокойствие. Бил кулаком об кулак и повторял про себя: «Жить без нее не могу… Мне ее надо теперича… непременно!»

Иногда рядом с белокурой вставала Ксюша. Даже заслоняла ее, но Ванюшка отмахивался, седлал лошадь и скакал на хутор. Спрятавшись в кустах, часами ждал. Себя не обманывал. Он прекрасно знал, что ему надо от девушки, и готов был отдать все, что имел: лошадь, избу, полжизни, лишь бы обнять ее. Пусть силой, но только обнять. А что будет дальше – об этом не думал.

Но девушка не появлялась.

Как-то возвращаясь домой, Ванюшка нагнал мужика. Только поравнялся, как тот позвал его: «Ваня!»

За всю свою жизнь Ванюшка встречал одного человека с таким бледным лицом, с волосами до плеч, с таким нежным голосом. Но тогда он был в бархатной блузе, с галстуком-бантом. Теперь шел в нижнем белье, босиком.

– Яким! Это ты?

– Я, Ваня, я, – Яким Лесовик в изнеможении опустился на землю. Ванюшка спрыгнул с седла.

– Да как же ты так?

– Как видишь. Солнце и гордость русской поэзии идет по пыльной российской дороге, в исподнем белье! У тебя ничего нет поесть?

Рад Яким неожиданной встрече с единственным знакомым ему человеком в округе. Раньше Яким не таил в себе ни мыслей, ни чувств. В общении он видел смысл человеческого существования. Последний год научился затаивать мысли.

Он испытывал страшную слабость и мнил, что доживает последние часы. Мысль о близости смерти вошла в сознание, как входят в живую плоть острые когти беркута. Вопль страха и протеста рвался наружу, но застревал в спазматически сжавшемся горле.

В полудреме, едва передвигая усталые ноги, Яким проходил версту, две, и вдруг снова хищный коготь вонзался в мозг. «Я – умереть?… Почему именно я?…»

Он останавливался и думал о том, что Пушкин и Лермонтов унесли в могилу свои лучшие вещи, не успев их создать. Сколько потеряла поэзия, человечество от их преждевременной смерти. Теперь он, Яким Лесовик, умирает на безвестной дороге. Он еще молод, он ощущает в себе Геркулесовы силы, в его голове звучат дивные рифмы, а в груди полыхает настоящий поэтический жар. Так говорила Евгения Грюн – а она знала толк в людях. И если он, Яким, до сих пор не создал ничего равного «Евгению Онегину», то в этом виноваты только условия жизни. Попробуй творить, когда зверски хочется есть, а за душой ни копейки.