Эхо тайги

– Хоть здравствуй скажи.

Рассмеялась невесело.

– Скажешь тут, когда с топором встречают.

Тут только Лушка положила топор и, смахнув с лица холодный пот, пришла наконец в себя.

– Вавила, топи печку! Смотри, как Вера замерзла. Пусти уж, теперь я сама…

И Лушка захлопотала, Нащепала лучины, сбегала на улицу за дровами, разожгла печурку и опять побежала на улицу за пельменями. Она не слышала, о чем говорили Вера с Вавилой. И только когда собрала на стол и разлила по кружкам горячий чай, только тогда услыхала, что Вера корит Вавилу.

– …В комитете удивляются: не слышно Вавилы. Я успокаиваю: плохая, мол, связь. Вавила действует. Он не будет сидеть сложа руки. Луша, милая, это ты его не пускаешь?

Шутит Вера и Лушка приняла ее вызов.

– Я для него не чужая. И подруга ты мне, и люблю я тебя, и не знаю, чем потчевать, а как подумаю, уведешь ты Вавилу, так в горло б тебе вцепилась. Да ты пей, пей. Вот мед, отведай. У меня еще есть.

– Не я увожу, а дело. Он и без меня собрался утром в поход. – И снова к Вавиле: – Комитет поручил передать, что в Сибири началось партизанское движение. Немедленно поднимай на борьбу приискателей и крестьян,

Вера пила горячий чай, что-то рассказывала Вавиле, а Лушка сидела, подперев ладонью щеку и думала свою думу. «Жили едиными мыслями, вместе думали, когда начинать восстание и что для этого надо. А пришло время действовать, я лишняя стала. Уходит с другой. Баба я… А Вера не баба? Может, у них все заранее договорено? И приехала она не случайно».

Выскочила на улицу охладить себя. Терла лицо крупитчатым снегом.

7

Сегодня никто не просил Ксюшу передать что-нибудь Алексею Степному. Сегодня она решила сама принести Вавиле вести о том, что народ пробудился, что даже Тарас готов вступить в драку с «проклятыми колчаками».

«До рудника далеко. День туда, день обратно. Угонят рекрутов. Увезут хлеб, масло, кожи, скот. Сызнова проморгала, – сокрушалась Ксюша. – И так завсегда получается – гляжу и не вижу, што надо увидеть, слушаю и не слышу, што надо услышать, провороню а опосля бегу сломя голову. Взять того же Тараса. Как разогнали коммуну, он увидит меня и шмыгнет в проулок, а с середины зимы кланяться начал. Мне бы понять тогда, што народ начал меняться, а я проморгала».

Шуршит под лыжами весенний снег. Краснотал у ключа уже набрал почки. На березах заливисто, позабывши себя от радости, пересвистывают рябец и рябчиха. Он – тонко, длинно, на четыре колена, с волнующей трелью в конце: «фью… фью… фью-фью-фью», а рябчиха стыдливо: «фью, фью». Сколько сказано в этой короткой песне!

Услыша ответ, рябец припадает к ветке и в сладком забвении склоняет голову набок. Он однолюб этот маленький, серенький рябчик. Он любит только одну, и для него одного звучит ее ответная песня.

Ксюша всегда с наслаждением слушала любовные песни рябчиков. Много птиц в тайге. Много песен. Далеко разносится в утренней тишине пощелкивание глухаря или чуфырканье косачей; хватает за сердце курлыканье журавлей у таежных озер, не говоря уж о песнях славок, дроздов, соловьев-красношеек. Все они красивы, звучны, всех их любила Ксюша, но песня рябка, простая безыскусная ее особенно волновала.

Сегодня и справа и слева свистели рябцы, отвечали рябчихи. Постоять бы, послушать их, но времени нет.

Скалы с темными пихтами, и рябчиные посвисты остались позади, в Безымянке. Перед Ксюшей раскинулась широкая гладь с голубоватой полоской дороги. На том берегу, Аксу – тальник, березки. Там луга и озера. Простор!

Ксюша резко повернула налево, вверх по реке. По Аксу, дорога ровная. Вон следы колонка. Они тянулись цепочкой от поймы реки. На дороге зверьку что-то не понравилось и он долго бежал рядом с ней: то обходил вплотную, то круто отскакивал в сторону. Но видно большая нужда гнала колонка на правый скалистый берег Аксу. Поборов страх, колонок решительно перемахнул через дорогу и большими прыжками умчался к желтеющим скалам.

Летняя тропа на прииск идет через горы. По ней можно пройти пешком, проехать верхом на лошади, при нужде доставить вьюком нетяжелые срочные грузы. Продукты, товары и инструменты на прииск завозятся зимой по застывшей реке.

Коварна Аксу. Прижимы, шиверы, пороги, подводные камни караулят смельчаков, рискнувших сплавиться в лодке. И зимой, когда закует ее льдом, когда река кажется усмиренной, не очень вверяйся Аксу. Кругом нее горы, покрытые глубоким снегом. Земля на склонах не промерзает, и река всю зиму питается родниками. Летом вода в них кажется ледяной. Пьешь – зубы ломит, а зимой, чуть спали морозы, лед, прикрытый снегами, начинает снизу подтаивать. Идет обоз по реке, все кругом бело, ровно и снегу, чувствуешь, под ногами аршина три-четыре. Понукают ямщики лошадей, торопясь на зимовье. Вон оно, за скалой. Уже потянуло по реке горьковатым дымком, лошади ускорили шаг. И тут – суховатый треск. Черная смоляная вода проступает наружу, поглощает и людей, и лошадей, и груз.

Весной на берегу, напротив провала, жена утонувшего ямщика поставит деревянный крест.

Если стоят морозы, если Аксу накрепко скована, идут и идут обозы вверх на прииски. Обратно, порожняком, лошади бегут веселой рысцой. Поскрипывают полозья, Раздается песня подвыпившего ямщика, то беззаветно удалая, то тягучая и унылая.

Обычно и люди идут по Аксу: кто на лыжах, рядом с дорогой, кто по дороге пеший. Ксюша держалась подальше от дороги. Мысленно отмечала, что мало нынче идет обозов на прииски. Всего и прошло два-один в пять, другой в десять упряжек. Не густо. И пешеходы редки. Из-за поворота, из-за скал, где река зажата в теснину и пешеходная тропа почти вплотную подходит к дороге, Ксюша увидела большую группу людей. Встреча была настолько неожиданной, что она и присесть за кусты не успела.

Стояла, смотрела, как споро шли люди, не цепочкой, а плотно, плечо к плечу по четыре в ряд. На одежде пятна рудничной глины. Треухи на головах, старые солдатские папахи – тоже в глине. У кого за плечами боевая винтовка. У кого берданка, шомполка дробовая, а то и просто топор за поясом или пика в руках. Люди приметили Ксюшу. Тот, что в шинели, с винтовкой, приложил ладонь воронкой ко рту.

– Ксю-ю-ша-а! Э! Э-э!

Неожиданный окрик вывел Ксюшу из оцепенения. «Солдаты? Ведут арестантов? Неужто и меня арестуют?»

А солдат с винтовкой еще крикнул:

– Ксюша… Ксюша-а…

– Это ж Вавила! Федор! – побежала навстречу. Что бы ни случилось с товарищами, пусть арестовали их, пусть в рекруты взяли, но сейчас надо быть с ними. Добегая, сообразила, что арестантам винтовок не дают. С пиками приискатели на работу не ходят. А рядом с Вавилой – Вера! Вот тебе на! Все тут, к кому она шла и мечтала увидеть лишь вечером. Веру вовсе не чаяла видеть. Почему-то вспомнилось раннее утро в коммуне. Дядя Егор, присев и хлопая себя по бокам руками, тряся сивой бородкой, кричит: «Ку-ка-реку», – а Вера с ножом и картошкой в руке, отбросив локтем упрямую прядь со лба, смеется совсем по-ребячьи. В памяти всплыли певучие строки про златую цепь на дубе у лукоморья. Ксюша кинулась к Вере, расцеловала ее и уткнулась лицом в воротник полушубка подруги.

– Радость-то… Вот же радость какая…

Вавила поправил на плече ремень от винтовки, вытер пот рукавом. Спросил у Ксюши:

– Ко мне шла?

– К тебе.

– Послал кто?

– Сама по себе, – оглядевши пристальней обступивших мужиков, забеспокоилась: как Вавиле с Верой все обсказать? Вера взяла ее под руку.

– Говори. Здесь свои.

В Рогачево солдаты нагрянули… подполковника Горева. Хлеб забирают. Рекрутов… и мужиков в Рогачево как подменили. Ищут Вавилу и заявляют: «Без большевиков нам труба», Пораскинула я умом и сказала, не знаю, мол, где Вавила – и чуть свет к тебе. Обоз от нас нынче уходит с рекрутами, с коровенками, с хлебом. Лошадей позабрали дивно.

– Знаю, Ксюша, вот мы и спешим на помощь мужикам,

Вера удрученно вздохнула:

– Упустили. Немного бы раньше…