Эхо тайги

– Пошли домой, тут вконец заколеешь. У меня ружье, нож…

– Не ходи ты на смертушку, на позор. Тебя особливо ищут…

Не послушала Ксюша, побежала к селу. Бежала и ругала себя: и впрямь надо бы переждать в тайге… Но Вавила наказывал: все узнавай, да берегись… Не лезь на рожон».

С ходу перемахнула желоб снежной дороги, прошла по огороду и остановилась возле избы. С соседнего двора донеслись заунывные причитания: «На кого нас, соколик, спокинул. Дай взглянуть напоследок на чело твое ясное… Угоняют в солдаты тебя…»

Собаки тоже сегодня не брехали, а выли тоскливо. Во дворе мелькнули две тени и скрылись за стайкой. Ксюша присела. Поправила ножны, чтоб легче было выхватить нож. От быстрого бега дышала порывисто, громко, а надо бы затаиться. Да куда там таиться, когда наскрипела лыжами – аж в кержацком краю, поди, слышно. Сколько раз за осень и зиму налетали на Рогачево солдаты Горева. Сколько раз допытывались у Арины: «Где твоя крестная дочь? Где пособница коммунаров? Говори, а не то…» И высечь сулили, и расстрелять, но Арина отделывалась то зуботычиной, то ударом нагайки, то медовухой.

«Никак попала в засаду?»

Решила снять лыжи и тихонько, по завалинке, выбраться на улицу, а там – на дорогу и в тайгу.

Нагнулась и, напряженно глядя вперед, отстегнула правую лыжу. Тут подоспела Арина. Она шла, тяжело отдуваясь, и снег под нею скрипел, как под груженой подводой. Шла с придыханием, пеняла: «Ой, очумела, Ксюха… запалилась вконец я…»

Со двора послышались приглушенные голоса, и тень отделилась от стайки.

– Ксюша, ты это?

Голос знакомый, Но Ксюша не ответила.

– Я это… Тарас… Со мною Захар да Никандр. Откликнись ты, ради Христа, застыли мы, поджидая тебя.

– Кого вам?

– Тебя. Подходи быстрей, а то солдаты все шастают, как бы не засекли нас с тобой.

– Уф-ф… – отлегло от сердца. Ксюша воткнула лыжи в сугроб и осторожно прошла вперед. И впрямь – Тарас, Захар, Никандр. Вот тебе раз. Недавно гнал, говорить не хотел, а тут сам пришел! Открыв дверь, прошла в избу. За ней вошла Арина и плюхнулась возле печи.

– Ой, лихо мне, сердце зашлось… Сдурела, Ксюха, напрочь сдурела так шибко бечь. Этак не то што бабу, а волка недолго вконец запалить.

За Ариной в избу проскользнули мужики. Тарас сразу закрючил дверь, прокашлялся в кулак, сказал вполголоса:

– Ох, Ксюха, што нынче в селе творится – не приведи господь! Вавилу нам надо…

– Вавилу? – Ксюша подошла к печи, переставила заслонку. Думала, как ответить.

– Помоги, Ксюха, найти Вавилу. Не от себя говорим, мир послал.

– Откуда мне знать про Вавилу?

– Слышь, Ксюха, садись-ка на лавку поближе, а то громко скажешь – на улке услышат. Вечор, как солдаты нагрянули, так погнали народ на сход… и всю недоимку, с самой японской войны, всю, што царь еще снял и большаки отменили, заново требуют. С меня двести сорок рублей. Да не бумажками, а скотом, аль зерном подавай. Николаевки, керенки нипочем не берут. За недоимки последних коровенок уводят из стайки.

Мужики перебивали друг друга.

– У соседа девку с бабой загнали в избу и снасилили.

– Лекрутов забирают, – шептал Никандр. – У меня, скажи ты, сразу двоих сыновей. На ерманску не брали: по здоровью не вышли, а тут, на тебе, годны стали оба. Самого на войне покалечило, а теперь сыновей гонят. Да против кого? Ты скажи мне на милость, против кого воевать?

– Тришка конопатый, хитрец, как учуял про лекрутов, так разом на лыжи – и, дай бог ноги, в тайгу. Много людишек нонче в тайгу подалось.

Мужики рассказывали не только для Ксюши, но и для самих себя, стараясь уразуметь дневные события.

– У Пимихи в амбарушке, скажи, подчистую выгребли. Шкуру коровью нашли, и ту забрали.

– М-м-да. Петька Беспалый от лекрутчины в тайгу подался, а его забарабанили в проулке да под замок в амбарушку.

– Амбарушку-то полну набили. А холодно ить там.

– А у Спирьки-то…

Ксюша сидела на горбатом кованом сундуке. Когда-то в нем хранилось ее приданое, а сейчас лежал один берестяной туесок – подарок Ванюшки. Разор села рисовался ей все полней и полней. Только про Ванюшу никто ничего не сказал. Где он? Что с ним?

Вот же какая она, бабья душа, Уверяла Ксюша себя, что вовсе забыла Ванюшку. А нависла беда, и прежде всего заныло в душе: «Как он? Спасся? Иль а его в амбарушку?» Рвется вопрос с языка, да в губах застревает.

А Захар между тем продолжал:

– При царе такой лекрутчины не было. Хромых, косошеих, чахоточных – всех подчистую берут.

– В пору хоть помирай. – Тарас тяжело вздохнул. – У, всех на глазах пластался на прииске, жрал мякину, лишь бы на лошаденку копейку заробить. Заробил. А нынче, скажи, забирают лошадушек-то. И самого нарядили. Сам-то, может, вернусь, а вот лошадки-то с концом, видать.

– Большаки же войну навечно прикрыли, так пошто Колчак ее сызнова затевает? Ксюха, скажи ты Вавиле, пусть приходит в село… а мы уж… как скажет. У приискателев седни сызнова шарили по баракам: ловили комитетчиков. Слышь? Дай знать Вавиле.

У Ксюши вспыхнула обида, злость на Тараса и Захара с Никандром.

– Вавилу вам стало надо? А как коммунию разгромили, я к тебе, Тарас, и к тебе, Захар, приходила, всяко молила: помогите, мол, где советом, где как. Што вы в ту пору ответили? Наша, мол, хата с краю, а большевиков и задарма нам не надо. Хлеба краюшку просила – не дали. Поркой стращали.

Знала Ксюша: злиться нельзя. Особенно нельзя злиться сейчас, когда всколыхнулось село, когда мужики пришли помощи просить, но сдержать себя не могла. Все высказала Тарасу: как отказался помочь больных перевезти, как срамил Вавилу, Веру, Егора.

В другое бы время Тарас ударил шапкой об пол и, выругавшись, ушел, а сегодня сидит и сопит. Знать, прижало. И Захар с Никандром сидят и терпят упреки, не находя нужных слов, чтоб указать расходившейся бабе ее бабье место. Очень нужна Ксюша, и мужики свою вину понимают. Темно в избе. Не видно, как отводят глаза. Но по вздохам слышно, проняло их.

– Дык, господи, Ксюша, – взмолился Тарас, – разве тогда мы ведали, как нас прижмут колчаки! Дык, если бы знать, где падать, так соломки бы постелил. Знали б, што до этого доживем, дык руками и зубами за коммунию цеплялись.

– Сами себя искорили, – нашелся Никандр. – Удружи народу. Ежели и вправду не знашь, где Вавилу сыскать, так хоть к Вере сведи.

– А много солдат в деревне?

– Кто ж их считал.

– Идите и посчитайте. Узнайте, где стоят.

– Часть у Кузьмы. Часть у Семши. Из тех, што у Семши, послезавтра на наших лошадушках…

– С нашим добром, с лекрутами – в город, – поддержал Никандр. – Стонет село-то.

Господи, вразуми… – шептал Кузьма Иванович, протягивая руки к иконам. Много их на стенах моленной. Закоптели они, и лампадный свет в силах лишь высветить лик святого или руку его, все остальное прикрыто черным налетом. В прошлое воскресенье читал акафист перед иконой девы Марии, а сквозь налет времени вдруг проглянула черная борода.

– Свят, свят, свят… вразуми… Вразуми! – не борода на иконе девы Марии повергла кержацкого пастыря в такое смятение. – Скоро год, как ты, господь, ниспослал победу чехословацкому и рассейскому христолюбивому воинству и поставил над нами правителя Колчака. В ту пору возглашали везде: через несколько ден, господь бог, владыка животов наших, даруешь решительную победу, и вернутся домой наши воины. Многие разы приезжали сюда господа офицеры и извещали народ о победах. Я раб твой ничтожный, служил молебны в честь великих побед. Ежели столько побед, так пошто еще рекрутов забирают? Пошто коровенок берут? Последний хлеб выгребают? Не в осуждение вопрошаю, господи. Смею ли я, червь твой презренный, сомневаться в мудрости дел твоих? Вразумить молю, как ответствовать мне пастве. Роптанье в народе идет, а вопрошания мои к властям остаются всуе!

Молился Кузьма Иванович, а в моленную доносилось блеяние овечек, забранных в счет недоимок, мычание коров, женский плач и ругань новобранцев, что сгоняли напротив, на двор Симеона.