Эхо тайги

– Ой, лихонько мне, – заголосила Арина и кинулась ловить злополучную курицу. Поймала и чувствует, зуб на зуб не попадает, всю-то кожу иголками колет. Великий грех вестницу чьей-то воли, не то божьей, не то чертячьей, держать в руках.

Надо бы бросить хохлатку, себя святой водой окропить, да до смерти хочется вызнать, к добру или к худу кукарекала курица. Пересилив страх, принесла ее в избу, встала на колени перед иконами и все какие знала молитвы перечитала. Курицу во время молитвы крепко прижала левой рукой к груди и била челом. Сорок раз! Потом взяла хохлатку за ноги, за клюв, растянула во всю длину перед иконами.

Кура сдурела от страха, крыльями хлопала, орала дуром уж совсем не по-птичьи, а чуть не по-кошачьи.

Арину такой страх затряс, как кедринку под колотом. Шаркая коленками по холодному полу, путаясь в подоле сарафана, она начала вертеть курицу то через клюв, то через ноги, с каждым разом приближаясь к порогу.

А дрожь все сильнее. Шутка сказать, тут, на полу, не рябая, перепуганная до смерти курица, а судьба. Если после всех перевертов курица ляжет к порогу головой, быть беде. Да такой, что. страшно подумать. Разве о маленьких бедах бог или черт будут предупреждать?

Перевернула Арина куру в последний раз и села на пятки. Кура легла на порог головой.

Быть страшной беде! Есть еще способ беду отвлечь: тут на пороге, не трогаясь с места, отрубить куре голову, а кровью ее окропить у соседа банешку. Тогда хоть часть беды может перебраться к соседу. Да как отрубить, если топор на улице. Слава богу, нож на лавке лежит. Занесла Арина его высоко-высоко… «Стой! – еле руку сдержала. – А как я куру в первый раз положила – клювом к божничке, али хвостом? Неужто хвостом?»

Отбросила нож – и на коленях опять к божничке. Снова ударила лбом об пол сорок раз. Распластала курицу на полу клювом к божничке, чтоб от святости шло гадание, и завертела к дверям. Последний оборот – и Арина села на пол, обессилевшая от радости: ноги пришлись на порог. Пусть бежит курица, пусть уносит горе соседям, а вместо него приходит в избу счастье и радость.

У Арины много причин для тревог. Ксюша в тайге. Мало ль что может случиться. К примеру, нога подвернулась на спуске с горы – и лежи, покуда весной или летом не найдет кто и не зароет в землю.

Тревога в самом селе. В прежние годы в зимнюю пору, после захода солнца, когда вечерние сумерки все делали серым: и дорогу, и занесенные избы; и дальние горы – село казалось уснувшим. Редко-редко проскрипят на дороге сани, да лениво забрешет собака. И даже редкие тусклые огоньки в замерзших оконцах не оживляли села.

Только на святки да масленку шумело оно. И гармошки пели, и полозья скрипели без мала за полночь, и смеху столько, что, казалось, сами горы проснулись и рады без меры, и веселятся, хохочут, поют вместе с людьми.

Сегодня, хоть и не праздник, а везде слышится собачий лай, мелькают сани, ржут лошади.

– Пронеси и помилуй, пронеси и помилуй, кура же к счастью легла, – крестилась Арина, и вздрагивала всякий раз, как казалось, что скрип снега приближался к ее воротам,

– Пронеси и помилуй, – шептали в тот час сотни рогачевцев. Тревога повисла над селом. С осени и до половины зимы не видали солдат. А в последнее время они снова зачастили. Сегодня нагрянул подполковник Горев. Значит, припасай овсеца для лошадей, мяса да хлеба. Эх, если б дело закончилось только овсом, да мясом, да еще медовухой, можно бы было мириться. Но с каждым приездом все сильнее стонет село.

И вдруг шаги во дворе у Арины. «Батюшки-светы, неужто солдаты? – оглядела избу. – Сундук уже пуст. Одеялишко? Ветхое! Полушубок! – куда б его деть, полушубок? Не успеть. Господи, пронеси…»

Только и сделала, что сорвала с гвоздя полушубок и, скомкав, положила на лавку, села сверху.

– Ой, мука еще в амбарушке… Последнюю заберут, Дверь отворилась.

В избу вошли два солдата. Один – кряжистый, борода черная. Второй – мальчишка еще. Мотня штанов висела чуть повыше колен.

– Эх, служба наша, – вздохнул бородатый. – Арина Рогачева ты будешь?

– Я. Господи, да пошто ты ко мне? Рассчиталась я.

Бородатый солдат заглянул в бумагу.

– С тебя, Арина, девяносто четыре рубли сорок одна копейка. Еще в тот раз тебя упреждали. Сготовила?

– За што, служивый?

– Как – за што? Господин подполковник тебе объяснял: недоимка.

– Кака недоимка? – все недоимки отменены.

– Тс-с-с. Молчи шибче, – оглянулся на дверь, не слышит ли кто. – Те недоимки Советская власть отменила, а наши ее саму, власть, отменили. Не поминай про отмену, ежли худого не хочешь.

– Так недоимка-то за мужиком моим, а он убит на войне. За царя. Жизнью своей недоимки покрыл.

– Оно при царе так было, а теперича равноправие – што мужик, што баба, што живой, што мертвый – ответ один. Ты уж прости нас, служба така. Господин подполковник изволили приказать: денег нет – корову вести со двора, овечек. Может, хлебцем отдашь?

– Ты в уме? Откуда хлеб-от?…

– Значит, коровенку придется взять. Не гневись, сестрица. – Солдат пошел из избы, неуклюже, как бы винясь.

– Корову? – Арина вцепилась в его рукав. – Бога побойся. Не дам, не пущу. Решите саму…

Солдат не отбивался: сам крестьянин, сам знает, что такое корова для солдатской вдовы, да служба. Он тихонько проговорил:

– Ты квартирантку свою, Ксению Рогачеву, упреди. До нее у командира, видать, особое дело.

Тут в дверях показался усатый унтер.

– Пошто балаболите тут? – прикрикнул он на солдат. – Марш из избы, и немедленно взять корову! Веревку, вишь, не нашли. Я покажу вам веревку.

Во дворе замычала корова. Арина кинулась к двери.

– Душегубы! Антихристы! – Арина пыталась оттолкнуть унтера – не смогла и вцепилась ему в руку зубами… Унтер вскрикнул от боли. Затем что-то сильно толкнуло ее в затылок, и звезды брызнули из глаз.

…Очнулась, и сразу мысль о корове. Поднялась. Дверь настежь, в избе холодно. Накинув полушубок, выбежала во двор. Сиротливо чернело пустое стойло.

– Ох, матушки, – запричитала Арина. Хотела на помощь крикнуть соседей, но у одних солдаты выводили из ворог бычка с кобылой, у других волокли но снегу упирающегося парня.

Кто поможет, если у каждого свое горе, если стон стоит над селом?

– Сама-то вроде цела, – перекрестилась Арина и чуть не упала от боли в затылке. Торопливо надев лыжи, кинулась бежать поперек дороги, в проулок, за реку, в тайгу.

2

Богаты тока Кедровой Синюхи. Бывает, до полста косачей собираются одновременно на поляне. Раздолье охотнику. Но не только токами манит к себе Синюха Ксюшу. С ее склонов хорошо видна Солнечная грива, где была усадьба коммуны.

«Что имеем, не ценим, потерявши, плачем», – говорит народная мудрость. Ксюша только сейчас по-настоящему поняла значение коллектива, поняла, какое неоценимое сокровище она нашла там, на Солнечной гриве. Вот и ходила на Кедровую Синюху, чтобы хоть издали посмотреть на дорогие ей места.

К утру Синюху порошил свежевыпавший снег. Приморозило. Но весенняя жизнь шла своим чередом. На рассвете забарабанили куропатки. С громким «чуф-ф-фык» перед Ксюшиным скрадком на полянку опустился краснобровый косач. Второй, третий… Заходили птицы по кругу, опустив головы к земле, будто искали что-то, при этом чертили по снегу концами крыльев и бормотали, бормотали. А дальше два петуха, раскинув крылья, распустив веером черно-белые хвосты, плясали друг перед другом. Пригнув головы, то закружатся, то остановятся на мгновенье, сделают небольшую пробежку, подскок и опять кружатся, наскакивают друг на друга, взлетают, яростно хлопая крыльями. А вокруг них десятки других петухов также ходили кругами, дрались, бормотали, чуфыркали. Любовные косачиные песни далеко разносились по притихшей тайге.

Несколько дней Ксюша ночевала поблизости от косачиного тока. Вернее сказать, коротала ночь у костра на куче хвои. А чуть забрезжит рассвет – уж сидела в скрадке, сжимая ружье и напряженно вслушиваясь в шорохи, трески, пытаясь из множества звуков выделить треск сучка под косачиной ногой.