Олива Денаро

– Это не важно, – тотчас же перебивает его адвокат, не отрываясь от своих записей. Почерк у него мелкий и такой же аккуратный, как внешний вид.

– То есть как – не важно? – разочарованно переспрашивает отец и глядит на Кало так, будто тот его надул.

– Синьор Денаро, позвольте мне объяснить, – Сабелла, надев очки, приглаживает волосы, – для судьи имеет значение не то, кем является обвиняемый, а то, что именно он совершил, если, конечно, совершил.

– Это такие, значит, у нас теперь законы? – схватившись за голову, восклицает отец. – Праведник перед грешником себя обелять должен?

– Для закона нет грешников, есть только виновные или невиновные, пока не доказано обратное, – поясняет Сабелла. Отец понуро умолкает, отчего Кало с Лилианой, кажется, смущаются, а мне на какое-то мгновение даже становится его жаль, поскольку адвоката он, как ни старается, понять не может. Вот бы выскочить сейчас из этой гостиной и бежать что есть духу, как после памятного чтения розария у синьоры Шибетты! Но тут я вспоминаю, о чём мы с Маддаленой говорили в Лилианиной комнате, и, косясь на неё, робко спрашиваю:

– Синьор адвокат, а можно я скажу?

Все оборачиваются ко мне – все, кроме Сабеллы, который кладёт перед собой чистый лист и снова берётся за авторучку.

– Слушаю, – отвечает он и, по-прежнему не поднимая на меня глаз, готовится записывать.

Сердце колотится так сильно, что я боюсь, как бы по комнате не пошло гулять эхо. Слова всегда были моими друзьями, но сейчас я, сколько ни ищу, не могу найти подходящих: разбежались, попрятались. Защищать Саро или синьорину Розарию – одно дело, но теперь-то мне приходится говорить за себя! Сколько я ни пытаюсь начать, фразы растворяются, не успев слететь с языка, ведь рассказать об случившемся – значит пережить это снова, на сей раз прилюдно, не имея возможности скрыть правду. Рука сама собой тянется к груди, теребит пуговицу на блузке, как привыкла делать в школе, отвечая урок, с её товаркой на чёрном халатике. Закрываю глаза – и вот я снова за партой на уроке синьоры Терлицци, в окружении одноклассниц. Домашнее задание сделано, ответ я знаю в мельчайших подробностях и, как обычно, получу отличную оценку. А значит, можно снова начать дышать, и слова уже слетают с языка легко, одно за другим, словно речь идёт о ком-то другом. Словно это уже не я.

– Дело было так: в день моего шестнадцатилетия я возвращалась домой уже в сумерках, совершенно одна...

Rosa, rosae, rosae: заклинание снова действует. Сабелла смотрит внимательно, то и дело записывая что-то на лежащем перед ним листе бумаги. Время от времени он вскидывает бровь, но я не могу понять, сочувствие это или упрёк. Лилиана бледнеет: этой истории я ей до сих пор не рассказывала.

– Через несколько дней, не знаю, сколько именно, я доползла до двери и из последних сил принялась стучать, умоляя его вернуться. Как он и обещал.

Я никак не могу заставить себя взглянуть, что там отец, и потому не свожу глаз с Сабеллы, который продолжает скрипеть своей чёрной авторучкой. Маддалена уставилась в одну точку: должно быть, она разочарована, потому что сама, конечно, никогда бы не сдалась на милость похитителя: скорее умерла бы, мучимая голодом, жаждой и страхом, чем произнесла его имя, умоляя вернуться. Голос, вдруг сорвавшись, начинает меня подводить, но всё-таки позволяет дотянуть до конца: до окриков карабинеров, погони, выстрелов и приближающегося сквозь заросли отцовского силуэта.

Когда я умолкаю, в комнате не слышно ни звука, даже скрипучая адвокатская ручка – и та немеет. Потом из кухни, разрушая чары, доносится звяканье тарелок: это синьора Фина встаёт готовить обед. И жизнь для собравшихся в гостиной снова, как ни в чём не бывало, трогается с места. А ведь раньше и для меня всё тоже было просто! Звон посуды, мысли, что как приходят, так и уходят, неторопливое течение скучных дней, сменившихся теперь страхом, который охватывает с самого утра, стоит только открыть глаза, и не оставляет подчас даже ночью.

– Кто-нибудь видел, как Вы шли домой в вечер похищения? – спрашивает Сабелла, отрывая ручку от бумаги.

Нет, улица была совершенно пуста, ведь близилось время ужина: даже торговцы уже позакрывали свои лавки. И вдруг я вспоминаю, как услышала шаги за спиной, как забилось сердце и как отец Тиндары, едва кивнув, обогнал меня и скрылся за углом.

– Мимо как раз проходил Сантино Кризафулли. Может, он что-нибудь и слышал.

Маддалена, покачав головой, скрещивает пальцы.

– Простите... – добавляю я, поскольку остальные молчат. – Мне очень жаль, что я доставляю вам столько хлопот. Вот уж не думала, что из-за одного взгляда, одного слова всё может зайти так далеко...

– Синьорина, – строго заявляет Сабелла, сняв очки, – Вам не стоит извиняться и не стоит сожалеть, Вы ведь не сделали ничего дурного. Если бы Вы что и пообещали этому... – он осекается, – молодому человеку... – я отчаянно мотаю головой, и адвокат продолжает свою мысль. – ...если бы сами, как говорится, поощряли его, если бы тоже были в него влюблены, даже если бы, так сказать, были помолвлены... – я выкручиваю себе пальцы, пока боль не заглушает бушующий в груди пожар. – Единственный вопрос, который сейчас имеет значение, звучит следующим образом: давали ли Вы согласие на консумацию связи с Патерно? Были ли в состоянии выбирать, согласиться или не согласиться на его попытки ухаживания, или Вас вынудили к этому усталость, голод, угрозы, насилие и унижения?

– Я этого не хотела, но...

– Насилие бывает разным, – вмешивается наконец Маддалена, – как физическим, так и психологическим: тебе пришлось вынести и то, и другое. Разве ты сама решила с ним уехать? Нет, тебя увезли против твоей воли! Значит, это никакая не любовь, а принуждение.

Донна Фина приносит с кофе и, проходя мимо, обнимает меня за плечи. Сабелла, подув на густую чёрную жидкость, выпивает её одним глотком и ставит чашку на стол. Потом аккуратно собирает исписанные листы в стопку, вкладывает в серую папку, убирает в портфель. И вот он уже на ногах.

– Меня всё ясно, Олива, но решение за Вами – конечно, по согласованию с родителями, учитывая то, что Вы несовершеннолетняя. Если надумаете идти до конца и подавать против Патерно гражданский иск, я готов занять место Вашего адвоката – естественно, без каких бы то ни было обременений.

Я кошусь на Маддалену, но она беседует с Лилианой, и мне приходится провожать адвоката самой. Дождавшись, пока он направится к двери, я обречённо склоняю голову и упираюсь лбом в стену. Однако именно в этот момент Сабелла оборачивается.

– Вы ни в чём не виноваты, Олива, – говорит он. – Вы ведь всего лишь юная девушка.

58.

Старшина Витале, почти не задавая вопросов, заполнил все необходимые документы, а когда мы собрались уходить, сочувственно похлопал отца по плечу. Обратно нам пришлось возвращаться переулками, после чего меня заперли в доме, чтобы я на улицу и носу не казала, – как Фортунату, если не хуже.

Желая отправить своего обидчика в тюрьму, я в итоге оказалась там сама. Отныне каждый день начинается и заканчивается одинаково. Родители боятся оставить меня одну, а сами если и выходят, то лишь по неотложной надобности. На рынок, продавать лягушек и улиток, ходит теперь Пьетро Пинна, поскольку, узнав, что мы подали иск, былые покупатели совсем разуверились в отце. А Козимино меняет одно место работы за другим и зачастую тоже просиживает с нами с утра до вечера.

Дни стоят солнечные, дождь накрапывает лишь изредка, а если бывает ветрено, я, притаившись у оконного стекла, слежу, как листья выписывают в воздухе головокружительные пируэты. И только ночью набираюсь храбрости выйти ненадолго за порог, туда, где в крохотном, чудом избежавшем уничтожения уголке стараниями отца снова возник небольшой огородик.

Когда раздаётся стук в дверь, мать, схватившись за голову, невольно отшатывается: проведать нас больше никто не заходит. А вдруг, покончив с курами и огородом, недоброжелатели не остановятся?