Русский боевик

Начальство, ошарашенное, замямлило что-то о продолжении работы, о планах, о возможном повышении. Рассерженный Эдуард сказал, что ему требуются теперь две недели отдыха. И вышел, точно зная, что две недели безопасности он себе обеспечил. А что дальше?

Всякое возможно. Мотаются по миру агенты, не нужные больше своим конторам — не всех их убирают, многих и убирать-то лень, да и опасно, да и зачем попусту тратить силы. Много их, агентов. Вот Милн, к примеру. Живет, судя по всему, интересно. Если их много, то, наверное, можно было бы организовать какое-нибудь общество таких агентов. И можно отхватить сколько-то власти, или действительно основать новую страну. Ну, посмотрим.

Эдуард не знал, что такое Общество уже существует. Просто не всех туда берут.

— Смешная ты, Надежда, — сказал он сотруднице, недавно оказавшей ему хорошую услугу. — Я не отказываюсь, а просто говорю — смешная.

— Не хами, рейнджер, — строго повелела ему Надежда, застегивая богемную куртку до горла. — Мы с тобой знакомы со школы еще, не так ли?

— Так.

— Знаем друг друга очень хорошо. Так?

— Так.

— Ты мне должен.

— Я ж говорю — смешная.

— Слово надо держать.

— Я держу.

— Сегодня вечером будешь у нас. Я Томке обещала.

— Ты, Томка, и я?

— Да. А то Томка скучает последнее время. И чтобы никому ни слова.

— Она очень страшненькая, эта твоя Томка?

— Дурак. Томка — золото. Просто она мужчин очень боится. И не доверяет. Я ей сказала, что ты — друг детства.

— Дуреха ты, Надька.

«Евгений Онегин» — опера бросовая, никакая, в ней вся партия меццо — десять тактов. Ну, хорошо, сто тактов, но что это меняет? Баритонально измывается Онегин, пускает белькантовую слезу Ленский, визжит пищалка Татьяна — а меццо появляется только в первом акте. Ну, хорошо, во втором тоже появляется — совсем немного. А если после третьего акта выйдешь кланяться, то никто и не помнит уже, что ты там пела и кто ты такая, все цветы бросят пищалке. Поэтому меццо, которую подписали на партию Ольги, после сцены бала во Втором Акте просто тупо берет такси и едет домой.

Аделина так давеча и сделала.

Но сегодня — совсем другое дело. Сегодня днем появился на генеральной репетиции страшный Валериан — помахать руками — и дирижер Алексей Литовцев протянул ему палочку и удалился в тень. «Аида» — очень ответственная вещь. Очень.

Еще не до конца утих скандал, устроенный в очередной раз Василисой Бежкиной, обвинявшей жидов в лице Бертольда Абрамовича Штейна в кознях и ползании перед какими-то одесскими торговками, притворяющимися певицами мирового уровня. В быту Машка Гулегина, о которой шла речь, действительно иногда напоминала одесскую торговку в каком-нибудь мясном магазине на Привозе. Бертольд Абрамович, у которого помутился, очевидно, его еврейский разум в связи с тем, что директора театра, Мориса Будрайтиса, большого любителя мороженого, наконец уволили в пизду, а на его место назначена была некто Айзель Абдразакова (к басу Ильдару, как говорили, отношения не имеющая, Ильдар хороший парень, свойский, и так далее), и эта самая Айзель (имя ее в переводе с турецкого и азербайджанского означало, как говорили, «на луну похожая») на луну похожа совсем не была, а похожа была на еб твою мать — Бертольд Абрамович, перепугавшись, сгоряча сговорился с импресарио Машки Гулегиной, чтобы Машка попробовала себя в новом амплуа. Айзель не возражала. Она пока что привыкала к отношениям в театре, присматривалась. Правда, она уже начала покрикивать на некоторых исполнителей, и Полоцкая ее раздражала больше всего, почему-то. Что-то у них там не заладилось. Возможно, Полоцкая нахамила Айзели, или Айзель нахамила Полоцкой, и Полоцкая сорвалась и ответила тем же, и теперь получалось, что Полоцкая — хамло, по мнению Айзели. Дама среднего возраста, в весе, крашеная блондинка, Айзель сердилась своеобразно — сидела во время репетиций не в кабинете, а возле сцены, и таращилась на Полоцкую азербайджанскими своими глазищами.

То, что Машка Гулегина будет вдруг ни с того, ни с сего петь Джильду и Аиду, представлялось всем совершенно очевидной глупостью — кроме Бежкиной, которая естественным образом решила, что под нее повели подкоп.

— Эта одесская блядь ненавидит собственную страну! — кричала Бежкина. — Третье место ей на конкурсе дали, она обиделась, сука такая, и сразу свалила за бугор! А настоящий русский человек должен терпеть! И вот она приезжает, и за всю мою долготерпимость отбирает у меня мою коронную роль!

Машка Гулегина, несколько раз попробовав вписаться в ансамбль в роли Аиды (на Джильду она сразу махнула рукой), сообразила, что роль эта — вполне бесцветная, вспомогательная, написанная, чтобы выделить темперамент меццо-Амнерис — да еще и нежная, без усиленного драматизма, и пожала плечами. Бертольд Абрамович переживал, боялся, что Айзель его уволит, но скандал с Гулегиной Айзели, вопреки ожиданиям, понравился. Гулегина сыпала одесскими шутками, материла всех подряд, комично делала томные глазки, щеголяла, утрируя, одесскими выражениями и одесским прононсом, довела до боли в животе оркестрантов, давившихся от смеха при каждой ее реплике, кричала со сцены в ответ на замечание Литовцева, что петь в этом месте надо лицом к дирижеру «Пошел на хуй, Лёха, я пробую новое амплуа, козел питерский, поребрик!», спонсировала анонимно строительство церкви на Обводном Канале, и укатила в Милан, где в этом же сезоне ей предстояло блистать в роли Тоски — в этой партии ей, Машке, не было равных в мире.

На генеральной репетиции (из-за отсутствия Полоцкой спектакли были сорваны, их заменили другими, и теперь пришлось провести еще одну генеральную, тем более, что приехал Валериан, которому не было никакого дела, где все это время пропадала Полоцкая, почему отсутствовала, нужно будет — уволю всех, а Полоцкую оставлю, и мне все равно, кто ее отец) — на генеральной репетиции в зале было столько народу, что зашедший случайно мог бы подумать, что это какой-то эксклюзивный, только для своих и их друзей, спектакль.

Эдуард в безупречном костюме, стоя в центральном проходе, рассматривал публику. Чего это так много чурок в зале, думал он. И вообще что-то их много развелось по Питеру. Чем их так привлекает Питер? У них там на юге сейчас тепло, солнце ласковое, море изумрудное, персики везде растут, ветерок утренний приятный, горы. А у нас известно что. Впрочем, может быть, их привлекает архитектура. Уникальное русское барокко все-таки. Не хуй собачий. Плюс неоклассицизм очень даже не плох в Питере.

Давеча Аделина поведала ему, что сука Айзель, чурка, не дает ей спокойно работать. Эдуард обещал принять кое-какие меры. Сейчас он их обдумывал. Оглядев зал, он выхватил взглядом из восемнадцатого скромного ряда какое-то кавказское лицо и пошел к нему спокойным шагом. Сев рядом и чуть наклонившись в сторону кавказца лет пятидесяти, он сказал тихо и отчетливо,

— Девушку не хочешь, парень? Недорого.

— Недорого — это сколько? — заинтересовался кавказец.

— Триста долларов. На целых два часа. Что хочешь, то с ней и делай.

— А где она, девушка?

— А вон у сцены сидит. Блондинка.

— Нет, не хочу.

— Может, просто отсосать? Тогда сто долларов всего.

— Да?

— Ну а как же. И уходить далеко не надо, за сценой есть закуток. И оплата не сейчас, а после, только когда клиент полностью удовлетворен.

Кавказец некоторое время колебался, но все-таки встал и направился к сцене, нацеливаясь на Айзель. Эдуард наблюдал. Кавказец что-то сказал Айзели, она ответила, он еще что-то сказал, она резко встала и хлопнула его пухлой ладонью по выбритой до синевы щеке. Кавказец, взбудораженный, стал искать Эдуарда, но не нашел.

Эдуард, в другом конце зала, говорил какому-то залетному питерцу, случайно попавшему на репетицию:

— Девушку не хочешь? Недорого.

— Недорого — это сколько?

— Девяносто. На два часа. Что хочешь, то с ней и делай.