Русский боевик

— Тебя мало давеча разукрасили? — по инерции все же спросила она.

— Я семинарист.

— Ну и что?

— Я предложу им свои услуги. Сделаю то, от чего отказался отец Михаил. Православная церковь…

— Дурак, — зло сказала Аделина. — Дурак, — повторила она, раскатывая «р» с чувством, на манер сердитых мещанок из Автово. — Нужен ты им. Иди обратно в бар!

— Не волнуйся, — сказал он еще снисходительнее.

А пусть идет, подумала она. Над ним посмеются — и только.

— Куда он там намылился? — спросил Эдуард, поднимаясь, чтобы идти за аптечкой, у вернувшейся Аделины.

Аделина села к столу боком, закинула ногу на ногу, и налила себе коньяку. И не ответила.

— Звероборец пошел услуги предлагать, — объяснил Эдуарду отец Михаил, от которого мало что можно было скрыть, даже в его теперешнем состоянии. — Кажется, у меня сломано ребро, но точно не знаю. — Он потрогал ребра слева. — Погорячились мальчики. Потеплеют к вечеру. С такой рожей меня перед камерой ставить нельзя — сколько грима ни накладывай.

Эдуард вышел. Марианна только качала головой испуганно. Некрасов встал, отошел к окну, отодвинул занавесь и вдохнул влажный ветер.

Именно в этот момент в бар вошел оправившийся от шока полунасильственного перемещения в «Русский Простор» из новгородского НИИ, и успевший привести себя в порядок в отведенном ему номере, Лев Пушкин.

Биохимик Пушкин оказался полноватым, круглолицым, чисто одетым, симпатичным биохимиком, приемлемого вида, с хорошими манерами, брюнет с ранней сединой, лет сорока. Глаза у него время от времени слезились из-за контактных линз с дефектом — он стеснялся носить очки, о чем тут же и объявил, войдя в бар.

— Ученый еврей в очках — это больше чем штамп, — объяснил он. — Это символ еврейского кретинизма. Меня зовут Лев Пушкин, очень приятно, и так далее. Сейчас я буду сплетничать.

Все повернулись к нему. Некрасов кивнул Пушкину мрачно. Они с Пушкиным были, очевидно, знакомы.

— О, здесь есть коньяк. И даже чистый стакан. Вы знаете, — засплетничал Пушкин, ворочая в ладонях снифтер, — а Трувора на самом деле зовут Порфирий. В детстве родители называли его Пуся. Впрочем, это совершенно не важно, совершенно!

Некрасов нехотя вернулся к столику и сел.

— Мне по секрету сообщили армейские, — доверительно продолжал Пушкин, — что здесь где-то присутствует сам, лично, знаменитый, великолепный Кудрявцев, светоч, надежда и радость новгородской исторической мысли! Где он?

— Лев, не пролейте коньяк мне на брюки, — наставительно сказал Некрасов. — Кудрявцев у себя в номере.

— Сидит и глядит на одинокую лучину, — решила сострить Марианна.

Во время второго выступления она, профессионально пропагандируя теорию Кудрявцева, неожиданно поймала себя на том, что почти верит в то, что говорит. Эта мысль с тех пор не давала ей покоя.

— Некрасов, мне все про вас говорят, что вы веселый и заводной, — Пушкин повернулся к Некрасову. — Но как только мы с вами встречаемся, вы почему-то сразу переходите на менторский тон и становитесь невыносимо скучны.

— Вы кто по профессии? — спросила Марианна.

— Биохимик, естественно, — живо откликнулся Пушкин. — Биохимия — самая передовая наука сегодня. Ого-го, какая наука! Страсть!

Он сделал большие глаза. И Марианна невольно улыбнулась.

Уединившись у рояля с Некрасовым, Пушкин слегка посерьезнел и спросил более или менее напрямик:

— Ну и чего здесь… э… вообще-то?

— Вам не сказали?

— Мне сказали, что настало новое время и что я должен прочесть что-то вроде импровизированной лекции на тему кризиса в научном мире. Перед телекамерой. Неужели действительно переворот?

Некрасов вздохнул.

— Может и переворот. Электричества нет. Скоро горячей воды не будет. Из гостиницы никого не выпускают. Вас сюда привезли наши доблестные солдаты?

— Да.

— Читать лекцию.

— Да, представьте себе. Кризис в научном мире — это, знаете ли, та еще тема, — Пушкин недовольно наморщил пухлые щеки, втягивая судорожно ртом воздух — очевидно, он недавно бросил курить. — Я бы с гораздо большим удовольствием прочел бы лекцию об антисемитизме.

— В научном мире?

— Можно и в научном, какая разница. Антисемитизм — такая тема благодатная, а главное — все сочувствуют, или делают вид, что сочувствуют, или сочувствуют во имя общего прогресса, или начальник еврей — да мало ли что! Но — сочувствуют, а это самое благодатное и есть. Евреев всем жалко, или делают вид. А науку никому не жалко. Скажут — так ей и надо, науке — вот и провал лекции. Кто этот негр? Москвич?

— Вообще-то он американец.

— Настоящий?

— Какой-то знакомый Трувора, подозрительный тип. Но дело не в нем. Знаете, у всех нас здесь имеется совершенно реальная возможность не выйти из этого заведения живыми.

— Да? — Пушкин загрустил. Видно было, что он не очень в это верит, но ему все равно грустно. — Ну вот. Вот тебе и лекция. И связи нет. Жена у меня испереживается вся. Она у меня хохлушка, сковородками кидается, когда истерикует.

— Часто истерикует?

— Последнее время очень часто. С тех пор как дети разъехались — сын в институт, дочь замуж вышла. Ее дети, между прочим, не мои. Дура. Все время орет. Кричит — блядь, столько богатых жидов кругом, угораздило меня именно за тебя выйти, козел, шантрапа бесштанная, хуже москаля! Что толку с того, что ты ученый? Ученые на мерседесах ездят, а у тебя на троллейбус денег нет. И так далее. А вы женаты?

— Разведен.

— Везет же людям. Вы тоже им лекции читаете?

— Да.

— О праве?

— Об экономике.

— Глупо как-то. Телепередачи с лекциями, а телевизоры не работают по всей области.

— Послушайте, Лев, вы действительно не понимаете, что происходит, или прикидываетесь?

— Хмм…

— Странно как-то. Область уже третий день существует, как независимое государство — и никто почему-то не воспринял это всерьез. До сих пор.

— Есть вещи поважнее.

— Например?

— Тепедию разгромили — раз. Ближний Восток — а там евреи — два. Америка — три.

— Перестаньте вы…

— Я серьезно. Вы разве не заметили? Нынешнее поколение русского народа — единственное в мире, полностью посвящающее все свободное и так называемое рабочее время рассуждениям об Америке. Иногда отвлекаются на евреев, реже на гомосексуализм. Плюс немного трепа о патриотизме и хачах. Но в основном — об Америке. Какие американцы тупые и бескультурные, и как они всех завоевать хотят, и особенно нас.

— Лев, ваше непрерывное общение с мещанским сословием не идет вам на пользу.

— Вы совершенно правы, Некрасов. Я хотел отвлечься и купил билет на представление мисс Акопян. Давно не видел, как фокусы показывают, но его почему-то отменили. Возможно в связи с переворотам и независимостью Новгородской Области. Хотя это, наверное, плохо. Поскольку политика не должна вмешиваться в дела искусства.

— Мисс Акопян находится здесь.

— Как — здесь?

— Здесь. На верхнем этаже, в пентхаузе. И даже устраивает представления. Программа у нее, правда, несколько необычная, но сегодня вечером вы ее наверняка увидите.

Пушкин высоко задрал левую бровь, изображая недоверие.

— А балетную труппу наш хват и умелец Трувор не пригласил ли заодно?

— Вы все еще находите происходящее смешным?

— Не очень, — признался Пушкин. — Заварили кашу. Но в конце концов чем мы хуже Грузии или Украины? Нынче все отделяются.

— Да, пожалуй, — машинально согласился Некрасов. — Сука Кудрявцев! — неожиданно со злобой сказал он, кусая губы. — Скотина. Ишь какой умный. Заболел он. Я бы тоже заболел сейчас. Но мне никто не поверит. А ему поверили. Не сразу, но поверили.

— Это естественно, — Пушкин покивал. — То, что законники врут не краснея — известно всем. По поводу историков у популяции все еще есть некоторые сомнения. Кто этого мужика так разукрасил? И кто он такой?

— Он священник. Отец Михаил.

— О! Не любят у нас попов, не любят.