Дом у реки

Тед окинул ее оценивающим взглядом:

— Знаешь, кажется, где-то внутри тебя живет писатель, который так и рвется наружу.

Она рассмеялась и поцеловала его:

— Думаю, одного безумного писателя этой семье уже достаточно.

Снова обернувшись к пейзажу, на дальнем берегу он заметил ивы, окунувшие в воду серебристые листья. Дорожка проходила вдоль нижней части сада и исчезала за изгибом реки. На другой стороне долины холмы поднимались навстречу небу, усыпанные заплатками возделанной земли. Здесь, бесспорно, было красиво, хотя Тед не мог не признать, что картина их будущего, нарисованная Кит, его волновала. Пригород… уединение… на расстоянии в тысячу миль от их жизни в Лондоне.

Зато они будут друг у друга, и ребенок, конечно же. Здесь для них откроется новая, другая жизнь. Кит была такой уверенной и такой убедительной, что сейчас, стоя между качающихся деревьев и обдумывая все, он знал, что не может не дать ей этого будущего. Возможно, это была та самая кнопка перезагрузки, которую ему надо было нажать, чтобы снова начать писать. Он очень хотел верить своей возлюбленной: впереди их ждут добрые перемены.

— Да, — сказал он, привлекая ее к себе и целуя в макушку, — это то самое место.

Они переехали в Уиндфолз в конце ноября, и первое же утро встретило их морозным узором, ползущим по стенам от сквозящих окон, и сбоящей системой подачи горячей воды, которая решила испустить дух. Дом продали с имуществом прежних хозяев, странным набором мебели: широким дубовым столом, приютившимся в дальнем углу обеденного зала, книжными шкафами до потолка в гостиной, длинным дубовым столом на кухне, поеденной молью детской лошадкой без глаза, обнаруженной в одной из малых спален, и огромной, словно лодка, двуспальной кроватью из красного дерева, занимающей большую часть хозяйской спальни. И хотя мебель не совсем отвечала их вкусам, они были благодарны этому наследству. Их собственные немногочисленные пожитки — вещи Кит и то, что осталось Теду в наследство от родителей, — были едва заметны в этом огромном доме, который поглотил их, словно кит мелкую рыбешку.

Но это не имело значения. Неважно, что Кит по утрам боролась с темпераментной плитой, подпаливая то тосты, то, порой, и саму себя, или то, как она по вечерам пыталась сдержать сквозняки слоем скомканных газет, или что по ночам они дрожали под грудой одеял, лежа перед зажженным камином. Все это было неважно, потому что у них голова кружилась от счастья и новизны недавней покупки этого дома. Когда Тед будил ее, принося чашку чая, а после оставлял нежиться в постели и уходил писать, Кит лежала, поглаживая растущий живот. Смотрела, как зимний свет пляшет в узоре ловца снов над их кроватью — своего любимого, она так и не смогла с ним расстаться, покидая прилавок на рынке. Скользила пальцами по розовому кварцу, подаренному Тедом, который она хранила под подушкой. Говорила себе, что этого ей достаточно. Любовь. Близость. Всего этого у них хоть отбавляй. Ей было достаточно ходить по дому, слышать стук клавиш на печатной машинке Теда и знать, что они находятся именно в том месте, где и должны.

К чему-то, конечно, пришлось привыкать. Больше не было вечеринок и пабов, субботних вылазок на блошиные рынки, ночных пьянок с друзьями в подвальных барах и утренних посиделок в дешевых кафешках за чашкой чая и сигаретой. Больше не было и холодных утренних дежурств на рынке, покупателей, бросавших мимолетный взгляд на их товар на прилавке, невыносимо долгих часов обнаженного позирования на диванчике в студии, где, убаюканная шорохом угля по бумаге или кисти по холсту, она уплывала в глубины собственного сознания, позволяя воображению лететь в миры выдуманных историй. Порой она раздумывала над вопросом, что задал ей Тед: этим ли она хочет заниматься? Но она и правда не знала ответа. Рядом с неоспоримым талантом возлюбленного она казалась себе неполноценной. Он был действительно выдающимся. Он был настоящим писателем. Она чувствовала, как в ней растет жажда деятельности, но полагала, что это тот самый пресловутый материнский инстинкт, необходимость обложить гнездо перьями и сосредоточиться на новой жизни, что растет внутри нее. С переездом и беременностью она решила полностью отдать себя новой работе: она станет матерью, самой лучшей на свете.

В своем новом доме она отвлекала себя, работая на строптивой швейной машинке, найденной в шкафу на втором этаже, подшивая хлипкие занавески для спальни и пытаясь по журнальным выкройкам сшить одежду для будущего младенца и его будущей матери. Она взяла книгу рецептов в местной библиотеке и проводила вечера на кухне, готовила супы и варила варенье, так что окна там постоянно были запотевшими. Она до блеска шлифовала песком старый дубовый стол, найденный за сараем.

Тед, отчаянно пытавшийся закончить новую пьесу, сперва устроил рабочее место в комнатке в башне, затем в одной из малых спален и наконец обосновался за огромным столом в обеденном зале.

— Здесь теплее, — сказал он, — к тому же мне нравится слышать, как ты суетишься по дому. От этого мне не так одиноко.

Она знала, что порой Тед волновался о жизни, которую они ведут в столь уединенном месте. Но в редкие моменты сомнений стук клавиш машинки под его пальцами успокаивал ее, убеждал, что они приняли верное решение. Теду надо было закончить работу. Кит знала это. Тед знал это. Агент Теда, Макс Слейтер, тоже знал это. Последнюю пьесу он написал три года назад. Без давления и суеты лондонском театральной жизни он снова сможет спокойно работать. И ему необходимо создать нечто новое, хотя бы чтобы самому себе доказать, что он все еще на это способен.

Она не трогала его до заката, когда под лучами заходящего солнца они отправлялись на вечернюю прогулку, собирали хворост и Тед порой останавливался, чтобы привлечь Кит к себе, уткнуться лицом ей в шею или погладить растущий живот. По вечерам они сворачивались под одеялом, Кит клала ноги ему на колени, и в окружении книг они слушали потертые диски на старом проигрывателе. Возможно, их финансовое положение было не самым надежным, но они были счастливы. Будущее казалось полным обещаний и перспектив, точно гроздья яблок на садовых деревьях, окутанных белым маревом цветения.

— Полагаю, мне стоит сделать тебя честной женщиной? — спросил Тед однажды ночью, глядя на нее поверх читальных очков, в которых он казался гораздо старше своего возраста. Теду было тридцать один. Листы бумаги лежали на полу вокруг него.

— Я произвожу впечатление той, кому нужна какая-то бумажка для доказательства любви? — спросила она, похлопывая себя по большому животу. — К тому же мы сейчас вряд ли сможем позволить себе свадьбу. Все, что у нас было, ушло на это место… и ребенка.

Он кивнул:

— Я рад, что ты так считаешь. Мне не нужно кольцо, чтобы знать, что я — твой, а ты — моя.

С улыбкой глядя на него, она подумала: это именно то, что нужно. Именно так все и должно быть.

Малышка родилась весной почти на рассвете. Мягкий утренний свет залил долину, когда Тед впервые взял дочку, отчаянно верещавшую, на руки. Они подготовились и спланировали все, как могли: перекрасили одну из спален в бледно-желтый, отшлифовали и покрыли лаком старую кроватку, которую нашли на пыльном чердаке в самом углу, аккуратно сложили башенкой белоснежные пеленки. Но ни Кит, ни Тед не предвидели такого скорого появления на свет Евы. И совсем не ожидали, что это нарушит ход их привычной жизни. Дочь оказалась сладкой пыткой, которую даже не представлял ни один из них.

Кит полагала, что с первых же мгновений после рождения дочери в ней проснется сильный материнский инстинкт — естественный, защищающий. Но она была единственным ребенком в семье и вообще не умела обращаться с детьми, поэтому почти сразу захлебнулась в водовороте материнства. Дети рождались всегда, сколько существует человечество, но Кит не понимала, как вообще возможно это пережить. Минули благостные дни, когда они с Тедом обитали в собственном мирке Уиндфолза, далекие от мира. Минули долгие прогулки и уютные ночи у камина. Вместо этого к ним добавился еще один человек, который взрывал их привычную рутину своими непредсказуемыми требованиями. Каждую ночь плач Евы, казалось, не стихал ни на миг. Ворохи грязных пеленок, которые надо было бесконечно то замачивать, то полоскать в отвратительном пластиковом корыте, бутылочки и стирка, потоки срыгнутого молока и вечный плач, причем рыдали обе — и дочь, и ее мать.