Контракт со смертью

Убеждали его горячо и яростно, что пришли мы не на время и даже ненадолго – навсегда пришли. Что народу послужить надо – хватит только о своей шкуре помышлять. Люди разве виноваты, что им дома порушили, ни света, ни газа, ни воды? Им жить надо сейчас, а им взяли да жизнь прежнюю черканули почти под корешок. Убеждали так и эдак и Кудикова, скрепя сердце сдался.

Мы вышли на крыльцо, возле которого толпилось с сотню липчан. Лица угрюмы, взгляды тупят – ни тепла, ни ласки, ни крошечки радушия. А чему им радоваться, коли на дворе февраль, а значит зима. Только вот столбы порушили и света нет, трубу газовую порвало осколками, скотина ревёт да визжит некормленая и недоенная, в домах холод и стылость.

Сразу же засыпали вопросами насчёт ремонта жилищ – взрывами повыбивало стекла, лекарств, работы больницы, воды, света, газа. Кудиков что-то говорил, объяснял, обещал, а я думал о том, что зря мы ввязались в это дело, что пусть военные занимаются жизнью этих людей – у них и техника есть, и люди, да и вообще…

Я смотрел на бывшего депутата Харьковской областной рады, то есть областного Совета (а почему бывшего? Раду никто не распускал, значит, и депутаты легитимные) и думал о том, что это смутное время (или замутнённое?) рождает лидеров, вождей, людей, которым верят и за которыми идут. Но Кудиков на лидера пока явно не тянул, говорил неуверенно и всё поглядывал на нас. Пришлось вмешиваться, хотя подобная засветка в роли комиссаров-большевиков нам была явно ни к чему. Крыльцо, конечно, не броневик, но обзор достаточен, чтобы и ты видел, и тебя.

– Не мы свергали вашу власть. Она сама себя низложила, подавшись в Харьков и бросив вас. Не мы разрушили столбы и не наша вина в том, что нет света, воды, тепла. Вот этот человек сам вызвался помочь вам, – я указал на Кудикова, – а вы помогите ему. Только все вместе вы сможете преодолеть те напасти, что свалились на вашу голову. Только помогая и поддерживая друг друга, вы сможете выжить, а мы вам поможем…

– Как же, уже помогли… – негромко и сердито бросил неулыбчивый старик в плохонькой курточке с короткими рукавами.

Старикам можно говорить нелицеприятное: седина как-никак, а всё-таки защита. Да и что ему возразить – вряд ли он захотел бы услышать. И всё же ответил, что эту войну начали не мы – мы просто вынуждены защищаться. Это расплата за предательство, за грех Каина, за те тридцать сребреников, что посулили наши враги, и надо винить прежде всего себя.

Расходились молча, а чуть в стороне стояли луганчане – то ли из МВД, то ли из ополчения, то ли из ЧВК, то ли ещё откуда и с любопытством наблюдали. Точнее, с суровым любопытством. Зачем они здесь? Неужели так необходимо было заводить сюда, в Харьковскую область, дончан и луганчан? Да и не просто части корпусов, а МВД, у которых совсем иные функции, нежели воевать. Потом такие вопросы возникали не раз и не два не только у нас, но и у российской армии, спецслужбы и особенно у местного населения. Именно луганское МВД оставило после себя недобрую славу и нанесло немалый ущерб имиджу России.

Я не знаю судьбу Вадима Кудикова и его товарищей – тогда, в феврале, они сделали выбор. Это был отчаянный поступок в общем-то обречённых. Они понимали, что идут на заклание, что их жизнь и жизнь близких под угрозой, что ночью может влететь в окно бутылка с зажигательной смесью, что очередная доставка гуманитарки в какое-нибудь село может оказаться дорогой в один конец. Это они принимали гуманитарные колонны, разгружали и потом развозили по селам и хуторам так необходимые людям продукты, вещи, медикаменты. Тогда, да и сейчас трудно было понять, кто свой, а кто чужой, поэтому судили не по словам, а по делам. Но добрые дела этих людей запомнятся надолго. А Кудикова и его заместителя украинская власть сразу же внесла в «Миротворец» и выпустила листовку, предлагая за их голову огромную сумму.

Говорили, что это был неискренний выбор. Что у него на складах лежали тонны семечек и зерна, и их надо было спасать, иначе просто разграбят. Может быть, может быть. А в чём, собственно, его вина? В том, что мотив сотрудничества с нами – спасение своего добра? Ничего зазорного в этом мы не видели. И вообще готовы были работать с любым, кто принял бы протянутую руку помощи. Да и чем отличалась их мотивация от мотивации тех же контрактников, которые за деньги пришли воевать. Но деньги идеей быть не могут: деньги – это только цель или, на худой конец, средство достижения цели.

Хотя и были мы в «гражданке», но за местных сойти ну никак не могли даже при условии, что Липцы довольно маргинальны. Здесь всегда было много приезжих, живших сезонно, или дачников, неуловимо выделявшихся манерой держать себя. Да и наша «гражданка» разительно отличалась от одежды местных, поэтому в толпе раствориться среди местного населения не удалось. Даже не потому, что на рукавах курток и бушлатов были белые повязки: особняком державшийся Ленск всё равно был неотделим от нас. Не потому, что в руках Мишки были фотоаппарат и видеокамера. Не потому, что на мне был афганский бушлат, а в распахнутом вороте Витиной куртки виднелся десантный тельник. Мы просто были другими даже в малом, из которого складывается большое целое: взгляд, походка, речь, непременные «здрасьте-спасибо-пожалуйста-извините». И всё равно мы пошли в народ – нам нужна была картинка, нам нужны были лица, нам нужно было напитаться атмосферой жизни занятого нами райцентра.

Увы, интересных сюжетов не нашлось. И не потому, что их не было: мы ещё не решили, что можно показывать, о чём можно говорить, что вообще надо – у нас не было редакционного задания, а в этом иногда минус фрилансерства, иначе стрингерства. И ещё немаловажная деталь: мы не имели права подставлять людей, доверившихся нам, вошедших в кадр и решивших откровенничать. Где-то подспудно мы опасались, что им могут не простить даже простой бытовой разговор с нами. Так и случилось, когда наши войска ушли с этой земли, бросив людей на произвол судьбы. Точнее, на произвол нацистских карателей.

К обеду подтянулась на базу вся наша группа. Впервые за эти дни почувствовал голод. Гарик чистил картошку, привезенную нами с собою, щурился как кот, когда вырывалось из-за облаков солнце, и даром, что не мурлыкал.

Витя соорудил таганок из диска колеса, приспособив его на шлакоблоках, и горелки, подсоединив её к газовому баллону. В одолженную у кого-то из благодарных местных огромную эмалированную кастрюлю он налил воды, водрузил её на таганок и взялся за сервировку стола, которым служил фанерный щит.

Кама витийствовал, вещая о своих былых подвигах и славе, заодно поругивая Гарика за слишком толстые очистки. Не выдержав расточительства, он сам взялся за нож и из-под лезвия колечком закрутилась тоненькая стружка кожуры. Он мастерски делал всё: стрелял, боксировал, работал в спарринге, разрабатывал операцию, снимал, беседовал.

Мы с Мишкой покуривали, просматривая отснятое и изображая самое интеллектуальное ядро нашей проголодавшейся группы.

Чёртом из табакерки вырос в дверном проёме 37-й и зачастил скороговоркой, что нам с Камой надо срочно ехать с ним, потому что их ребята задержали сирийца, по всем статьям наёмника, и его надо срочно допросить. Мы попытались объяснить, что пребывание в Сирии отнюдь не означает владение арабским, но он уже тащил нас к машине.

Сириец, щуплый, но мускулистый, сидел на стуле посредине комнаты, раздетый до плавок, с заклеенными скотчем глазами, и дрожь пробегала по его телу. Нет, он дрожал не от страха – от холода. Над ним нависал огромный, раза в два больше сирийца, боец и очень доходчиво советовал рассказать правду, аргументируя советы звонкими шлепками по затылку. Наверное, пленник понимал, что должен признать своё участие в наёмничестве, но пока не собирался этого делать.

Пришлось его остановить, сказав, что для начала надо разобраться с его документами и попытаться разговорить без силовых методов допроса.

Пока Кама засыпал его арабскими словами вроде «здрасьте-пожалста», я перебирал изъятые документы и содержимое его бумажника. Сирийский паспорт с пограничным штемпелем и датой прилёта – сентябрь две тысячи двадцатого. Место рождения – Сармин, провинция Идлиб. Да, здесь даже мухабарат[36] вряд ли поможет – Сармин под игиловцами. Вылет из аэропорта Абу-Даби, прилёт в Борисполь. Паспорт без обложки (если не слямзили наши борцы с бандеровцами), по виду новее нового. Да, бережливый паренёк. Студенческий билет и пропуск в общежитие, датированные позапрошлым годом, были новенькими и, казалось, что даже источают запах типографской краски, хотя никакое полиграфическое изделие уж давно не имеет запаха. Даже если только он доставал свой студенческий лишь пару раз в день, входя в здание института и выходя из него, то при всей бережливости обложка заметно бы потеряла свой первозданный вид. Значит?.. Да ничего, впрочем, это не значит: может, у них вовсе нет пропускного режима, или иностранцу достаточно отсветить своей физиономией, чтобы вахтёр ломанул шапку. Ни хрена мы не подготовлены к допросу, сириец может лопотать что угодно – всё равно не проверить. Ну, 37-й, ну, гад. Ребята уже за стол сели, картошечку с тушёнкой наворачивают, а тут возись с этим чёртовым сирийцем!

36

Служба безопасности Сирийской арабской республики.