Энигма-вариации

Ее уверенное «Вообще!» даровало мне облегчение. Не придется строить планы, проверять наши чувства на прочность, не придется даже скрывать нашу встречу или где я был в середине дня. Гостиница, шампанское, одежда, которую мы надеваем обратно, ложь в ответ на вопрос и попытки объясниться... Слава богу! Может, мне и вовсе не хотелось с ней переспать. Да и ей со мной тоже.

Все это происходило в голове. Да там и осталось.

Несколько месяцев спустя я пошел к врачу — долго не проходила боль в плече. Я был уверен, что речь идет об остром бурсите после неудачного движения во время игры в теннис. Однако после двух визитов меня отправили делать КТ — так, для полной уверенности, добавил врач обычным торопливым рассеянным тоном, к которому прибегают врачи, чтобы задушить вашу тревогу в корне. «Долго будет заживать?» — спросил я после короткого молчания, показывая тем самым, что хочу сразу перейти к сути. «Пока говорить рано», — ответил он. Впрочем, еще до того как он предложил мне сесть, я понял, что он и здесь уходит от ответа.

Мысли лихорадочно кружились. Если у меня опухоль, то я не доживу до конца года, а если меня не будет в живых, то не останется ничего: ни вторых попыток, ни вечеринок накануне високосного года — окажется, что все это ожидание подходящего момента было зря. Я умру, успев пожить только ненастоящей жизнью. Впрочем, я пока даже и не жил: я ждал. Через две недели диагноз развеял все мои страхи. Бурсит.

Но какая-то часть моей души твердила, что это соприкосновение со смертью стало важным уроком. Пора действовать.

И вот спустя меньше часа после известия, что я останусь жив, я сделал то, чего никогда еще не делал. Набрал ее номер. Я заранее отрепетировал все, что скажу: давай пообедаем, тихо, незатейливо, ненавязчиво пообедаем я тут знаю хорошее местечко — нет, ничего не выйдет! — окажется, ей нужно назад на работу, на все эти бесконечные встречи, которые ей так надоели. А если она спросит, почему именно сейчас, я так и отвечу: почти произошла одна вещь, но потом не произошла, мне нужно про это рассказать. Вместо этого, когда она после первого же гудка подняла трубку рабочего телефона, я решил, что застал ее в самый неподходящий момент, и первым делом спросил, есть ли у нее секундочка. «Разумеется, — ответила она, — хотя я прямо сейчас убегаю на встречу». Я сказал, что позвоню в другой раз, но она ответила: «Нет, говори сразу».

Мне понравилось, что она хочет знать мгновенно, не откладывая. Я бы на ее месте ответил точно так же. Однако спешка в ее голосе сбила меня с толку, и я позабыл незамысловатый монолог, который столько репетировал, -пойдем перекусим в каком-нибудь уютном бистро. Вместо этого я услышал совсем другие свои слова:

— Мне нужно срочно тебя видеть.

И тут я неожиданно понял, что если в ответ прозвучит нежелание или враждебность, то я покривлю душой и скажу, что только что вышел от врача с совершенно ужасной новостью и она просто должна выслушать меня немедленно. Видимо, она распознала в моем голосе тень терзаний.

— А ты где?

— Иду пешком.

— Ясно, а где именно?

— По Мэдисон.

— По Мэдисон где?

— Рядом с Шестьдесят третьей.

Я назвал магазин, который только что оставил за спиной. Я услышал, как она кричит одной из ассистенток: машину мне, моментально*.

— Никуда не уходи. Стой на месте, — распорядилась она. Я, сам того не желая, провел разговор сразу в двух регистрах, как будто бы мысль о смерти, которая двумя часами раньше заставила меня пересмотреть всю свою жизнь и обнаружить повсюду зияющие провалы, еще не отпустила и добавила надрыва в мой звонок.

Меньше чем через десять минут она выскочила из черного джипа.

— Пошли поедим, умираю с голоду. Только выкладывай сразу... Что случилось-то?

Мы вошли в «Ренцо и Лючию». Нас усадили за столик на тротуаре, его заливал благостный свет полуденного солнца. Два соседних столика пустовали, а на нагретом тротуаре было необычайно безлюдно.

— Почему? — спросила она. Я понял ее с полуслова.

— Потому что еще несколько часов назад я думал, что жить мне осталось два месяца.

— И?

— И ничего. Ложная тревога. Но я призадумался.

— Ну еще бы, — сказала она, стараясь подпустить в голос обычную дозу сарказма.

— Я хотел сказать — я призадумался о наших отношениях.

— Почему о наших?

— Не хочу звучать высокопарно, но я пытался представить, что с тобой будет после моей смерти.

Такого она не ждала. У нее задрожал подбородок. Глаза увлажнились.

— Если ты умрешь раньше меня? Я кивнул.

— Если ты умрешь, не останется ничего, совсем ничего. Но это ты и так знаешь.

Она умолкла.

— Если тебя не станет, на меня свалится огромное ничто.

— Но мы даже никогда не были вместе.

— Не важно. Ты всегда со мной. — И через миг: — А если я умру? — спросила она.

— Если ты умрешь, и у меня ничего не останется, совсем.

— Хотя мы почти никогда не видимся?

— Ты же сама сказала — не важно. Теперь мы оба это знаем.

— Теперь мы оба знаем.

Глядя в стол, чтобы не встречаться с ней глазами, я принялся оглаживать восьмигранные солонку и перечницу, подносить их друг к другу, чтобы они соприкоснулись ножкой и верхом. «Это я, а это ты», — хотелось мне сказать. «Смотри, как мы подходим друг другу», — крутилось в голове, потому что грани двух стекляшек совпадали до последней малости.

— Ты мне ближе всех людей на свете, — произнес я. Она посмотрела на перечницу с солонкой, и взгляд ее

отдавал грустью и состраданием к их несчастной обреченной любви. Каждый день, под вечер, их либо роняют и разбивают вдребезги, либо ставят в пару с другой, с другой, с другой — не важно, солонка ты или перечница, потому что на глазок они лишь взаимозаменяемые емкости с дырочками сверху.

Она бросила на меня еще один молчаливый взгляд.

— И что теперь?

Похоже, ее захлестнула та же беспомощность, что и меня. Все уже сказано, и вместе с тем не сказано ничего. Мне захотелось протянуть руку и коснуться ее лица, но это казалось неуместным. Я перестал доверять своему чутью. Как мы теперь заставим себя лечь в одну постель, подумал я, если о своей любви способны говорить только в непосредственной связи со смертью? Нам в глаза-то друг другу не поглядеть, а уж раздеться — куда там. Что с нами сталось? Много лет назад мы сидели голышом за завтраком, и я ни с того ни с сего возбудился, а она сдобной булочкой опустилась мне на колени и довела нас обоих до оргазма. Сейчас все казалось надуманным. Если я выплесну свою страсть, свою нежность, отпущу тормоза, она рассмеется мне в лицо.

— Хочу сказать тебе одну вещь, только не смейся.

— Не буду.

Вот только она уже смеялась.

— Я хочу побыть с тобой, вдали от всего и всех. Давай куда-нибудь уедем на пару дней.

Когда я это придумал? Прямо сейчас. От нашего выдуманного шампанского в несуществующей комнате вдали от всего и всех я на самом деле хотел одного: чтобы она, раздевшись, встала рядом со мной на колени и, потянувшись к фужеру с шампанским, внезапно расколотила его об тумбочку и потом, крепко зажав в пальцах осколок, медленно рассекла бы мне левое предплечье и ладонью растерла кровь по разрезу, по моему лицу, по своему телу, а после молила бы меня и молила снова то же самое сделать и с ней. Вот к чему мы пришли. Если нашу любовь когда и окрашивали доброта и милосердие, то это были доброта и милосердие гуннов. Мы любили всеми частями тела, кроме сердец. Именно поэтому мы и существовали порознь. Я ведь так и не решился сказать ей, как сильно ее люблю, ибо любовь моя была мизерной, убогой, увечной. Чтобы дождаться отклика, нам теперь придется пролить кровь. Твоя кровь — в мою кровь, мои токи — твои токи, твоя слизь — моя. Пусть ужалившая тебя змея в отместку ужалит и меня. Пусть ужалит в губу. Умри вместе со мной.

— Я знаю, почему ты позвонил, — сказала она.

— Поделись, потому что сам я не знаю, но смертельно хочу понять.