Гарвардская площадь

После третьей предпраздничной вечеринки я проснулся среди ночи от очередного приступа желчекаменной болезни. На сей раз без всякого предупреждения, и боль была куда сильнее, чем в два предыдущих раза. Я с трудом стоял на ногах, меня тошнило, а дотянувшись до лба, понял, что у меня температура. Я набрал последний известный мне номер Калажа, но женщина, которая сняла трубку, не видела его довольно давно и желала ему поскорее сдохнуть.

– Он мой друг, – пояснил я.

– Был и моим тоже, так его и разэтак. Чтоб и ты сдох.

– Меня нужно отвезти в больницу, – объяснил я.

Она приехала за мной через пятнадцать минут и отвезла в тот же медпункт. Брюнетка, с кудрявыми волосами, изготавливает и продает ювелирные изделия, родители живут в Аппер-Ист-Сайд, и – да, дважды в неделю – в ответ на вопрос, ходит ли она к психотерапевту. Больше я ее никогда не видел.

В приемном покое меня ждали знакомые носилки, ласковая медсестра-англичанка, тот же молодой врач – его вызвали специально ради меня, и он все еще выглядел мокровато после душа в четыре утра. Через два дня меня прооперировали, удалив желчный пузырь. Палата моя – к этому все уже привыкли – постоянно была полна народу. Заходили студенты и преподаватели, в том числе Ллойд-Гревили, муж и жена, и Чербакоффы, муж и жена. Фрэнк с Норой вместе пришли и вместе ушли, пришла и Нилуфар – точно на похороны, с одиноким цветком, который впору бросить на могилу усопшего. Явился без всякого предупреждения Молодой Хемингуэй. Кстати, через полгода мы с ним крепко сдружились. А вот Калаж не пришел, хотя явно про все знал, потому что Зейнаб заходила ежедневно, а то и по два раза на день. Я все боялся, что он заявится, хотя часть души хотела, чтобы он пришел и чтобы ушел последним, чтобы можно было перекинуться шуточками по поводу всех этих нектарно-сиропных сердец, исполненных доброты. Я сильно бы порадовался, если бы он как следует поддел жену Ллойд-Гревиля и сообщил ей, – как, по собственным словам, сообщил женщине, пожаловавшейся, что он не довел ее до оргазма, – что лучше пусть бережет память о своем последнем оргазме, поскольку он, надо думать, случился еще до Французской революции. Впрочем, поставить его плечом к плечу с моим экзаменатором было бы безумием, а уж чего бы сам Калаж точно не хотел, так это встречи со своими бывшими студентами. Собственно, я-то вообще не хотел его встречи ни с кем из моих знакомых. Хотелось восстановить все внутренние перегородки.

Эллисон прослышала про операцию, однако не пришла. Вместо этого прислала букет, явно дорогущий. «Нет нужды говорить это вслух – чувства мои не переменились. Выздоравливай. Э.».

Я хотел было сразу же ей позвонить, попросить прийти ко мне незамедлительно, хотя часы посещений уже закончились. Хотелось, чтобы она всю ночь просидела у моей постели, держала мою руку поверх одеяла, пока морфин не одолеет боль и я не засну. Ради меня она была готова на все – и я знал, что готов на все ради нее. Но я не верил в себя, не верил в свою любовь, в свои собственные обещания, а уж тем более в людей, которые этим обещаниям верят. Лишь память о том, как бесцеремонно она вломилась в мою жизнь, улеглась на мой ковер и принялась, не обращая на меня никакого внимания, читать мой дневник, способна была пробудить нечто похожее на любовь. Вот только это была не любовь, а подобие любви. Во мне что-то увяло, и в ней увяло бы довольно скоро. Я по сей день оставался для нее загадкой, но именно эта загадка и стояла между нами. Ее привлекал налет чужеземности во всем, что я делаю, думаю и говорю. Скоро она разглядела бы синяки под этим налетом. Я винил ее в неспособности разглядеть синяки, дабы не винить себя в особо тщательном их сокрытии.

Когда через десять дней меня наконец выпустили, первым делом я отправился в кафе «Алжир». Мне сообщили, что Калаж там не появлялся уже давно. Не оказалось его ни в «Харвесте», ни в «Касабланке», ни в полуподвальном «Цезарионе». Я попросил номер его телефона и в ответ получил свой собственный. Решил отправиться домой. Но когда добрался до дома, мне там стало невмоготу: все напоминало об одиночестве, которое вроде бы удалось отогнать с появлением Калажа, удалось убедить себя: оно в прошлом. Звонить было некому. Я тосковал по Эллисон. По Екатерине. По Нилуфар. Линда – и та пришлась бы сейчас очень кстати. Все будто лишилось души. К вечеру мне даже не хватало стремительного топотка ног дежурных сестер. Я снова отправился в кафе «Алжир» – десять минут пешком. Калаж заметил меня еще до того, как я вообще поглядел в его сторону. «Ты с ума сошел, совсем спятил? – он действительно растерялся. – Тебе же лежать надо!» Зейнаб, которая сидела с бокалом в руке между Калажем и молодым таксистом-марокканцем, которого я до того видел лишь раз, взглянула на меня и объявила, что мне нужно немедленно сесть. «Ты бледный совсем. Сейчас упадешь». Мне принесли стакан газировки, Калаж заставил меня ее выпить, постоянно брызгая мне в лицо капли с кусочка подтаявшего льда. На миг я ощутил себя раненым Виктором Ласло из «Касабланки», который заходит к Рику в кафе, и суровые целеустремленные партизаны делают ему перевязку.

Калажа я не видел много недель. Он явно изменился.

– У тебя все нормально? – спросил он.

– Нормально. А у тебя?

– Так себе.

Типичные нотки сокрытого страдания, жалости к самому себе.

– У меня отобрали права, бессрочно. ФБР. Пришлось продать машину.

– Нужно сходить к твоему адвокату.

– Ты не хуже моего знаешь, что он жулик. В итоге выйдет дороже, чем машина.

– Нельзя так вот просто взять и отдать машину, нужно хоть попытаться что-то сделать.

У хозяина Леони есть приятель-юрист, которого можно бы попросить о помощи. Вот только Леони опасается, что ее бывший любовник так и не простил Калажа и предпочтет попросту убрать его с глаз долой.

– А масоны? – спросил я.

– Масоны… ну насчет масонов поглядим.

Молчание.

– А если все это не сработает – что ж, все, кто вот сейчас сидит в этом баре – это и к тебе, Зейнаб, относится тоже, – смогут потом сказать, что последний таксомотор-«чекер» в Бостоне водил чистокровный бербер, который очень гордился цветом своей кожи и своими друзьями.

Калаж был в отличной форме.

– Была бы у меня машина, я бы тебя прямо сейчас отвез домой.

– Отвезу, если попросит, – предложил молодой таксист-марокканец.

– Сколько раз тебя учить, – произнес Калаж в назидание таксисту, который был скорее моим ровесником, чем его. – Никогда не произноси «если попросит» с этакой медовой эрзац-интонацией в голосе. Говорить надо так: «Я тебя отвезу. Поехали».

– Ну, – пискнул оробевший марокканец, – так поехали?

Все рассмеялись.

– Мне сказали, что, если захочется, можно выпить, – сообщил я.

– А мне сказали, что тебе нужно домой, – с обычным своим покровительственным видом произнес Калаж.

Я знал, что я ему небезразличен. Но знал и то, что он затаил обиду и все мои ухищрения давно видит насквозь. Между нами повис холодок, и, хотя сам я давно этого хотел, противно было наблюдать, с какой легкостью он образовался, как будто занял именно то самое место, на которое давно уже имел все права.

О главном заговорила Зейнаб, как только Калаж сказал, что ему нужно пойти отлить.

Его депортируют, сообщила она. Даже масоны, не говоря уж об Обществе юридической помощи, ничего не смогли поделать. Решающим обстоятельством оказался его грядущий развод. Собственно, это даже и не развод. Брак аннулирован.

– Все равно мы можем попытаться что-то сделать, – сказал я, внутри ощущая, что сама решимость что-то сделать – уже хоть какое, да дело.

– Боюсь, в этой точке что-то делать уже поздно.

– А если он останется на нелегальном положении, сбежит, скажем, в Орегон или в Вайоминг?

– Вряд ли он согласится. Не хочет быть нелегалом.

– А что делать будет?

– Видимо, вернется обратно. Во Францию ему нельзя. Получается, что только обратно в Тунис.

Но ведь это все равно что перечеркнуть последние семнадцать лет его жизни – половину его жизни, подумал я. Вернуться в родительский дом, войти в спальню, где он раньше спал и где ему придется спать снова вместе с братьями, как и в детстве, вернуться туда, где он мечтал о Франции, которой тогда еще не видел, вернуться и осознать, что он не только увидел Францию, он еще и жил там, и женился, и больше, видимо, его не пустят туда никогда.