Гарвардская площадь

Калажу в этом мире места не было, но я прекрасно знал, что он так или иначе в него вторгнется.

Через несколько дней после встречи с Ллойд-Гревилем я столкнулся с Калажем в кафе. Он сказал, что по-прежнему плохо спит. Вновь он пребывал – в те дни это случалось часто – в скверном настроении, даже сквернее, чем в прошлый раз. Могу я ему сделать одолжение? Разумеется. Нужно, чтобы я сходил с ним к адвокату. Завтра утром? Да, получится, ответил я. А он договорился о встрече? А оно надо?

– К адвокату нельзя являться просто так, нужно записаться заранее.

– Ну и? Позвони прямо сейчас и запишись, – предложил он.

Но шел уже седьмой час, адвокат наверняка закончил работу.

– Все равно позвони, – распорядился он и извлек номер из своей записной книжечки, предварительно сняв с нее резиновое колечко. Мы позвонили – точнее, позвонил я.

Адвокат трубку снял лично.

Я не успел попросить о встрече, потому что Калаж прервал меня по-французски и осведомился, не может ли адвокат принять нас прямо сейчас.

– А сейчас можно приехать?

– Под «сейчас» вы имеете в виду «прямо сейчас»? – уточнил адвокат, и голос его взмыл, демонстрируя, что мысль совершенно бредовая.

– Maintenant? – осведомился я у Калажа в надежде, что он передумает.

– Oui, maintenant, – подтвердил он.

– Сейчас.

Голос на другом конце заколебался.

– Если честно, я собирался домой.

Я шепотом передал это Калажу. Он тут же прижал указательный палец к губам, имея в виду: ничего не говори. Это было эквивалентом музыкального fermata, стратегическое затягивание звука, только на месте звука сейчас оказалось молчание, просчитанное молчание человека, который только что бросил пенни на стол и дожидается, когда вы сделаете то же самое, прежде чем снова поднять ставку. В этом была самая суть задержки. Задали вопрос – и больше ни слова; выложили фишку на стол – не добавляйте еще одну просто потому, что другой игрок заколебался или потому что ваше общее молчание сделалось вам невыносимым.

– Вы когда сможете приехать? – спросил адвокат.

Я вновь прошептал по-французски: сколько, по его мнению, у нас уйдет на дорогу?

– Десять минут.

Я опешил. Обычно на дорогу туда из Кембриджа уходило как минимум в три раза больше.

– Поторопитесь.

Калаж встал, проглотил остатки кофе, оставил мелочь на столе, собрал свои пожитки, и мы вышли. Тут же запрыгнули в его машину, и после нескольких неловких поворотов в узких переулках у реки его огромный таксомотор – танк, «Титаник», БТР, несокрушимая боевая машина – на головокружительной скорости полетел по Мемориал-драйв с колченогой грацией дряхлой вдовствующей императрицы на колесах.

В жизни я не ездил так быстро. Мы просто напрашивались на аварию. Какого черта я сдружился с этим ненормальным?

– Ты где учился водить? – спросил я, тем самым умоляя его ехать помедленнее.

– В автошколе у одного тунисского еврея в Марселе. Именно поэтому из нас получаются лучшие летчики в израильских ВВС – а то не знал? – пошутил он.

Дверь в свою фирму на двадцать шестом этаже нам открыл сам адвокат. «Сюда, джентльмены». Воротник его рубашки в бело-синюю полоску был расстегнут, рукава закатаны выше локтей. Этот человек, просигналил мне Калаж, вовсе не собирался домой.

Мы вошли в кабинет с видом на гавань. С такой высоты Бостон казался волшебным. Мы оба, видимо, ахнули, как ахают нанятые официанты, когда впервые заходят из кухни богатенького поместья в парадную столовую.

Свои реплики мы отрепетировали в машине. Калаж хотел, чтобы я не столько переводил, сколько читал между строк, извлекал смысл, истолковывал, перехватывал в речи адвоката суть того, что он оставляет несказанным. В этом, как и во всем на свете, он желал complicité[24]. Адвокат закинул обе ноги на стол, вытащил свеженький деловой блокнот, зубами снял колпачок с ручки и поместил разлинованный блокнот себе на ляжку, как бы говоря: Итак, я вас слушаю.

– Жена Калажа подала на развод, – сообщил я.

Кивок, опять кивок, в смысле: А это кого-то удивляет? Адвокат закурил гигантскую пенковую трубку.

– Они не живут вместе уже два с лишним месяца. Он ютится в съемной комнатушке в Кембридже. Вопрос такой: повлияет ли это на его шансы получить грин-карту?

Кивок, опять кивок адвоката, в смысле: А вы и правда думали, что не повлияет?

– Если они оба согласятся пройти интервью до того, как будет запущен процесс развода, поможет ли это?

Кивок, опять кивок. Может, и поможет.

– Можно ли как-то ускорить процесс, чтобы успеть до начала процедуры развода?

– Можем попросить назначить интервью пораньше, но торопить сотрудников Иммиграции – дурацкая затея. У них сразу возникают подозрения. И должен вас предупредить, что людей, которых подозревают в двойной игре, депортируют. – Молчание. – А почему она подает на развод? – поинтересовался он, будто бы из чисто личного любопытства.

– Pourquoi veut-elle divorcer? – Калаж понял вопрос, но я решил подчеркнуто его переспросить. Он прошептал несколько слов по-французски.

– Она обвиняет его в неверности.

Кивок, опять кивок. Ни фига ж себе.

– Ну, джентльмены, могу пообещать одно: запрошу, чтобы интервью перенесли на более раннюю дату.

Калаж не попросил о переводе.

– Его отец в Тунисе болеет. Ему необходимо уехать на десять дней из США.

– Не советую.

«Il se fout de notre gueule, ou quoi? Он нам хрень всякую несет или как?» – прошептал Калаж. После чего обратился к адвокату:

– Ну спасибо. Да, кстати, – добавил он, поворачиваясь к ряду портретов в рамках, висевших на стене, – тут все не так.

Адвокат бросил недоверчивый взгляд на свои фотографии чемпионов в тяжелом весе.

– Не Карнера, Баер, Брэддок, Шмелинг, Луис, Чарльз, Марсиано, – сказал Калаж. – Было так… – список он продекламировал наизусть, как любой школьник-француз способен продекламировать басню Лафонтена: – Уиллард, Демпси, Таней, Шмелинг, Шарки, Карнера, Баер, Брэддок, Луис, Чарльз, Уолкот, Марсиано, Паттерсон, Йохансон, Листон, Али.

– Ух ты. Придется проверить. А каталог Кехеля он тоже наизусть помнит? – с иронией в голосе осведомился адвокат, поворачиваясь ко мне.

– Нет, он не любитель Моцарта, но, если вы его спросите, он вам расскажет, почему в воздухе висит совершенно особый запах аспарагина, если вы поели спаржи, а потом пошли писать.

Мне не хватило мужества сказать Калажу, что холодные беспристрастные ответы адвоката крайне красноречивы и ничего хорошего не сулят. Впрочем, это Калаж знал и без меня.

– Я ему заплатил три тысячи долларов, а он только и делает, что курит свою трубку, как у Шерлока Холмса, и кивает, – он в обычной своей манере изобразил гнусавый выговор янки – так их передразнивают по всему миру: – Не советую. Не советую. Не советую.

Калаж знал отличный итальянский ресторанчик в Норт-Энд – можно заехать туда поужинать. Он любил хвастаться тем, что немного знает итальянский: нахватался в Милане. Мы заказали тушеную телятину в густом маслянистом винном соусе. Я уже много месяцев так вкусно не ел. Счет мы обычно делили ровно пополам. На сей раз Калаж настоял, что сам заплатит. Я стал возражать.

– Я за день зарабатываю в пять раз больше, чем ты за месяц, – сказал он.

И он был прав.

Он заказал вторую бутылку вина. На экране маленького телевизора, стоявшего на этаком самодельном баре, в новостях показывали, что президент Египта Садат прилетел в Израиль – израильский военный оркестр играл египетский гимн. Гимн я помнил еще со школы в Египте. Сейчас он мне понравился. Какой прекрасный миг.

Верит он в то, что теперь настанет мир?

Он приподнял левое запястье, посмотрел на часы и сказал:

– Да.

На следующие пять минут.

– Араб с евреем ужинают вместе. Хорошее название для фильма.

– Когда все евреи и все арабы поубивают друг друга, все равно останутся один еврей и один араб, и они будут и дальше пить вместе cinquante-quatres. Остается надеяться, что таких, как мы, много, – высказался он. – А ты как думаешь, много? – Не дожидаясь ответа, добавил: – Ну и дружба. Араб и еврей.