Найди меня

– Что я вам говорил? Она никогда собой не довольна. Можешь хоть голос сорвать от восторга, она все равно не обрадуется похвале. Крупное агентство сделало ей чудесное предложение…

– …которое она не примет, – отрезала Миранда. – Мы это не обсуждаем, па.

– Почему? – спросил он.

– Потому что Миранда любит Флоренцию, – сказала она.

– Мы оба знаем, что причина ее отказа нисколько не связана с Флоренцией, – заметил отец, поддерживая шутливый тон, но при этом многозначительно глядя сначала на дочь, а потом на меня. – Она связана с ее отцом.

– Ты такой упрямец, па. Упрямец, убежденный, что он – центр Вселенной и что без его благословления все звездочки в небе погаснут и обратятся в пепел.

– Ну, этому упрямцу нужно еще немного вина, прежде чем он обратится в пепел. Кстати, не забывай, Мира, что в завещании я попросил именно об этом.

– Разбежался, – сказала она, отодвигая открытую бутылку, чтобы отец до нее не дотянулся.

– Чего она не понимает – думаю, в силу возраста, – так это того, что после определенного момента диета и умеренность в еде…

– …или питье…

– …совершенно бесполезны и скорее могут навредить, чем принести пользу. Я думаю, людям нашего возраста должно быть позволено дожить жизнь так, как нам угодно. Лишать нас того, чего мы хотим на пороге смерти, кажется бессмысленным, а может, и вовсе вредным, вы не согласны?

– Мне кажется, всегда нужно делать то, что хочешь, – сказал я, сожалея, что волей-неволей оказался в лагере ее отца.

– Говорит человек, который точно знает, чего хочет, – последовала ироническая атака от дочери, не забывшей нашего разговора в поезде.

– Откуда тебе знать, знаю я, чего хочу или нет? – парировал я.

Она не ответила. Она просто смотрела на меня, не опуская глаз. Она не собиралась играть со мной в кошки-мышки.

– Потому что я такая же, – в конце концов сказала она.

Она видела меня насквозь. И знала, что я об этом знаю. Правда, она, возможно, не догадывалась, что мне нравится наш игривый спарринг и ее неготовность спустить мне хоть что-нибудь с рук. Я почувствовал себя необычайно важным, как будто мы сто лет друг друга знали, и ершистость Миранды никоим образом не уменьшала нашего взаимного уважения. Мне хотелось приласкать ее, обхватить руками.

– Современная молодежь слишком умна для таких, как мы, – встрял ее отец.

– Да вы оба ни черта не смыслите в современной молодежи, – мгновенно ответила девушка.

Меня что, снова отправили в дом престарелых вместе с ее отцом, пускай по возрасту мне туда было рано?

– Ну тогда вот тебе еще один бокал вина, па. Потому что я тебя люблю. И еще один для вас, мистер Эс.

– Там, куда я направляюсь, любимая моя дочь, не подают вина, ни белого, ни красного, ни даже розового, и, честно говоря, прежде чем укатят мою каталку, я хочу выдуть его как можно больше. А потом спрячу бутылку-другую под простыней и, когда наконец встречусь с Господом, скажу ему: «Эй, посмотри-ка, что я принес с заблудшей планеты Земля».

Она не ответила и вернулась на кухню, чтобы вынести обед в столовую. Но потом передумала и сказала, что сейчас достаточно тепло и мы втроем можем пообедать на веранде. Мы взяли бокалы и приборы и направились на террасу. А Миранда тем временем разделала branzini, сибасов, поджаренных в чугунной сковороде, вытащила косточки и на отдельном блюде подала шпинат и подвядший puntarelle, который, когда мы уселись, она сбрызнула маслом и посыпала только что натертым пармезаном.

– Ну, расскажите нам, чем вы занимаетесь, – сказал ее отец, повернувшись ко мне.

Я объяснил, что только что закончил работу над книгой и скоро поеду обратно в Лигурию, где и живу. Я очень бегло обрисовал свою карьеру преподавателя классической филологии и мой текущий проект, посвященный трагическому падению Константинополя в 1453 году. Потом обмолвился о своей жизни, о бывшей жене, которая теперь живет в Милане, о сыне-пианисте, восходящей звезде, а потом поведал, как скучаю по пробуждениям под плеск морских волн, когда уезжаю из дому.

Ее отца заинтересовало падение Константинополя.

– А жители Константинополя знали, что город обречен? – спросил он.

– Знали.

– Тогда почему так мало людей бежало до его осады и разграбления?

– Спросите немецких евреев!

Мы ненадолго замолчали.

– Вы предлагаете спросить моих родителей, и бабушек, и дедушек, и почти всех моих теть и дядь, с которыми я скоро встречусь у райских врат?

Я не понимал, отвечает ли отец Миранды холодным душем на мою реплику, или это очередной плохо завуалированный намек на его слабеющее здоровье. Так или иначе, счета я не вел.

– Одно дело – знать, что конец близок, – добавил я, дипломатично пытаясь не сесть на мель, – но верить в это – совсем другое дело. Выбросить целую жизнь за борт, чтобы начать сначала в совершенно чужой стране, – может быть, и героический, но совершенно безрассудный поступок. Немногие на него способны. Куда повернуться, когда вы в ловушке, когда зажаты в тисках, когда выхода нет и дом в огне, а ваше окно на пятом этаже, так что и не прыгнешь? И берега другого нет. Некоторые решали покончить с собой. Но большинство предпочитало надеть шоры и жить надеждой. Когда турки вошли в Константинополь и разграбили его подчистую, улицы города переполнились кровью этих самых людей, живших надеждой. Но меня интересуют те граждане Константинополя, которые опасались такого конца и бежали, причем многие из них в Венецию.

– А вы бы бежали из Берлина, если бы жили там, скажем, в 1936 году? – спросила Миранда.

– Не знаю. Но кому-нибудь пришлось бы подтолкнуть меня или угрожать меня бросить, если я не сбегу. Я вспоминаю о скрипаче, который скрывался в своей квартире в Париже, в квартале Маре, зная, что однажды ночью в его дверь постучит полиция. И однажды ночью к нему в самом деле постучались. Скрипачу даже удалось убедить полицейских разрешить ему взять с собой скрипку. Но потом ее у него отняли. Его убили, но не в газовой камере. Его забили до смерти в лагере.

– То есть сегодня вы всю лекцию будете рассказывать о Константинополе? – спросила Миранда чуть ли не с недоумением в голосе, отчего показалась разочарованной. Мне было непонятно, пыталась ли она, задавая вопрос, аналогичный тому, что я задал ей, умалить значимость моей работы или была исполнена восхищения и хотела сказать: «Как чудесно, что вы посвятили этому свою жизнь!» Вот почему я ответил кротко и уклончиво:

– Такова моя работа. Но бывают дни, когда я вдруг осознаю, что мое призвание – кабинетная работа да и только. А потому я не всегда им горжусь.

– То есть вы не валандаетесь по Эолийским островам, чтобы потом поселиться где-нибудь на Панарее, купаться на рассвете, писать весь день, питаться морепродуктами и вечерами пить сицилийское вино с кем-нибудь моложе вас в два раза?

А это она с чего взяла? Она что, посмеивается над мечтами любого моего ровесника?

Миранда положила вилку и зажгла сигарету. Потом решительным движением встряхнула спичку и бросила ее в пепельницу. Какой сильной и неуязвимой она вдруг показалась мне. Она явила другую свою сторону, сторону, которая оценивает людей и выносит им поспешные вердикты, а потом отталкивает их и не впускает обратно, разве что изредка, когда дает слабину, но потом на них же за это злится. Мужчины для нее были как спички: она их зажигала, а потом бросала в первую подвернувшуюся пепельницу. Я смотрел, как она делает первую затяжку. Да, своенравная и непреклонная. Она курила, отвернувшись от нас, и оттого казалась далекой и бессердечной. Девушка, которая всегда добивается своего, а отнюдь не пай-девочка, которая не любит причинять другим боль.

Мне нравилось смотреть, как она курит. Она была красивой и недостижимой, и мне снова приходилось сдерживаться, чтобы не обнять ее, не прикоснуться губами к ее щеке, шее, ушку сзади. Понимала ли она, что желание обнять ее одновременно возбуждало и приводило меня в ужас, поскольку я знал, что в ее мире для меня нет места? Она пригласила меня в гости ради своего отца.