Найди меня

Я огляделся по сторонам: квартира была такой же пустой, как в прошлом августе, когда мы с Миколь сюда переехали. Стол, четыре стула, несколько видавших виды шезлонгов, сервант, пустые книжные шкафы, один просевший диван, кровать, шкафы с бесчисленными вешалками, болтающимися, словно чучела птиц с расправленными крыльями, и брошенный всеми рояль, к которому ни Миколь, ни я не притронулись: он так и стоял, заваленный афишами, которые мы всё обещали друг другу увезти в Нью-Гемпшир, хотя прекрасно знали, что не сделаем этого. Все остальное мы уже упаковали и отправили домой. Университет продлил нашу аренду до середины ноября, когда должен был въехать следующий жилец, тоже с классического отделения. Мы с Мэйнардом вместе учились в аспирантуре, и я уже написал ему приветственную записку: «Фен барахлит, и Wi-Fi обрывается». Я никогда ему не завидовал. Теперь я бы глазом не моргнув поменялся с ним местами.

Потом, как я и предсказывал, они вдвоем снова заговорили о журналисте Клайве: ни он, ни она не помнили его фамилии. На Поле была выбеленная льняная рубашка с коротким рукавом, расстегнутая на груди. Когда он задрал локоть и поднес руку к голове, пытаясь припомнить фамилию Клайва, я увидел редкую поросль волос у него под мышкой. Он, наверное, их бреет, подумал я. Мне нравились его блестящие запястья – они так хорошо загорели. Я так и представлял, как остаток вечера буду следить за ним в надежде, что он снова поднесет руку к голове, пытаясь вспомнить чье-то имя.

Иногда я замечал, как он обменивается торопливыми едва заметными взглядами со своим бойфрендом, который стоял в противоположном конце комнаты. Тайный сговор и солидарность – они так мило проверяли, все ли у партнера в порядке.

Эрика пришла в свободной небесно-голубой блузке. Пялиться я не мог: контуры ее груди были различимы под блузкой ровно настолько, чтобы наряд нельзя было назвать провокационным. Однако я знал, что каждый раз, когда я опускаю взгляд, Эрика это чувствует.

Я всегда видел ее только в одежде для йоги. Меня привлекли ее темные брови и большие карие глаза – они не просто смотрели на тебя, они о чем-то спрашивали, а потом как будто ждали ответа, пока ты с безмолвным непониманием таращился в ответ. Правда, дело было не в том, что они о чем-то просили: так смотрит тот, кто хорошо тебя помнит и пытается понять откуда; и намек на насмешку в ее глазах говорил, что от тебя помощи не дождешься, потому что ты явно ее помнишь, но притворяешься, что это не так.

Каждый раз – и я слишком часто это замечал, – когда ее взгляд падал на меня, в нем читался какой-то намек. Однажды это почти заставило меня нарушить молчание; я заметил ее в очереди в кинотеатре – она что-то говорила своему мужу и вдруг повернулась и посмотрела на меня. Мы неотрывно глядели друг на друга, до тех пор пока я не узнал ее, а она меня и мы молча не сдали назад, только кивнув в знак приветствия, как бы говоря: «Йога, да? Да, йога». А потом отвернулись в разные стороны.

Между тем Миколь и инструктор по йоге решили покурить на балконе. Она смеялась над его шутками. Мне нравилось слышать, как она смеется; она смеется редко – мы смеемся редко. Я стрельнул сигаретку у одного из гостей и присоединился к ним.

– Мы упаковали все пепельницы, – сказала жена. Она постукивала сигаретой о краешек полупустого пластикового стаканчика, стряхивая в него пепел.

– Никакой силы воли, – сказал инструктор по йоге о самом себе.

– И у меня тоже, – ответила она. Теперь они оба смеялись, и он, потянувшись к ее стаканчику, стряхнул пепел. Мы еще немного поболтали, но вдруг произошло нечто совершенно неожиданное.

Кто-то открыл рояль и заиграл пьесу, приписываемую Баху, которую я сразу узнал. Я вернулся в комнату: гости слушали, сгрудившись у рояля. Мне следовало догадаться, что играет Пол, но я прятал от себя это знание. На миг я застыл на месте, возможно, от неожиданности. Ковры мы уже отправили обратно домой, и звук теперь был чище и богаче; он разносился по пустой квартире, словно бы в большой, но совершенно пустой базилике. И почему я не догадался, что Пола соблазнит это старинное фортепьяно, что он вот так вот заиграет пьесу, которую я не слышал уже много лет?

Это продолжалось несколько минут, и мне хотелось одного: подойти к нему сзади, обхватить его голову руками, поцеловать в коротко стриженный затылок и попросить: «Пожалуйста, прошу, сыграй еще».

Казалось, произведения никто не знал, а потому, когда Пол закончил, в комнате воцарилось вежливое молчание. Потом его бойфренд пробрался через толпу и очень мягко положил руку ему на плечо, возможно, таким образом прося его больше не играть. Однако Пол вдруг разразился пьесой Шнитке, которая заставила всех рассмеяться. Этой пьесы тоже никто не знал, но все хохотали, потому что он сразу же переключился и заиграл какую-то безумную трактовку «Богемской рапсодии».

Пока он играл, я присел на одну из батарей под подоконником, и Эрика подошла и тихонько села рядом, словно кошка, которая нашла себе местечко на каминной полке и запрыгнула на нее, не потревожив фарфоровые фигурки. Она только покрутила головой, разыскивая мужа, а отыскав, оперлась правым локтем о мое плечо. Муж стоял в противоположном конце комнаты, держа по бокалу вина в каждой руке, и выглядел неловко. Она улыбнулась ему. Он кивнул в ответ. Интересно, что у них за отношения. Она повернулась к пианисту, но локтя с моего плеча не убрала. Она знала, что делает. Дерзкая, но нерешительная. И все же я не мог сосредоточиться ни на чем другом. Я восхищался беззаботной легкостью, с которой она владела своим телом: такая легкость произрастает из уверенности в том, что кругом одни друзья. Я вспомнил, как в молодости считал само собой разумеющимся то, что окружающие не возражают против моих прикосновений; мне казалось, они их ждут. Благодарность за такое беззаботное доверие Эрики заставила меня потянуться к руке у меня на плече; я легко сжал ее, благодаря за дружбу и зная, что теперь локоть она уберет. Эрика, похоже, нисколько не возражала, но локоть вскоре убрала. Потом из кухни пришла Миколь, встала рядом с батареей и положила руку на другое мое плечо. Как же ее рука отличается от руки Эрики…

Бойфренд Пола сказал ему, что пора заканчивать, потому что им скоро уходить.

– Когда он начинает играть, его уже не остановить, а мне приходится быть врединой и портить все веселье.

Тут я подошел к Полу, все еще сидевшему за роялем, обнял его за плечи и сказал, что узнал «Ариозо»[30] Баха, хотя понятия не имел, что он его сыграет.

– Я и сам не знал, – признался он с обезоруживающе искренним удивлением, полным доверия. Он был рад, что я узнал «Каприччио» Баха. – Эта пьеса называется «Каприччио на отъезд возлюбленного брата». Ты уезжаешь, так что сыграл я ее не случайно. Хочешь, снова сыграю ее для тебя?

Какой милый, подумал я.

– Это потому, что ты уезжаешь, – повторил он во всеуслышание, и искренняя человечность в тоне его голоса вырвала из меня нечто такое, чего я не мог показать или выразить среди стольких гостей.

И вот он снова сыграл «Ариозо». И играл он для меня, и все видели, что он играет для меня, и у меня сжалось сердце оттого, что я знал, да и он, должно быть, знал, что прощания и отъезды так ужасны, поскольку мы почти наверняка никогда больше не встретимся. Но он не знал и не мог знать, что это самое «Ариозо» играли для меня двадцать лет назад, когда я тоже уезжал.

«Ты слушаешь его игру?» – спросил я того единственного человека, которого не было со мной в тот вечер, но который всегда оставался рядом.

«Слушаю».

«И ты знаешь, ты ведь знаешь, что все эти годы я бесцельно барахтался».

«Знаю. Но и я тоже».

«Какую красивую музыку ты для меня играл».

«Мне этого хотелось».

«Значит, ты не забыл».

«Конечно, нет».

И пока Пол играл, я смотрел на него, не в силах оторваться от его глаз (они отвечали мне такой нескрываемой нежностью, что я нутром ощущал их взгляд), – и думал: сейчас произносятся сокровенные, колдовские слова о моей жизни, какой она была и какой еще может стать или не стать; и мое будущее зависит лишь от этой музыки и от меня самого.