Найди меня

– Почему? – спросил он.

– Сам еще не понял, – сказал я. – Но, может быть, это как-то связано с прошлой ночью.

– По-моему, с прошлой ночью и этим утром.

Он улыбнулся, без стеснения показывая, что оценил наш торопливый утренний сиквел, и мне это понравилось, как нравилось его настроение, его улыбка, все. Я немного помолчал, а потом, не в силах больше сдерживаться, выпалил:

– Ты чудо, я уже давно собирался сказать тебе, что ты чудо!

Едва развернув салфетку, я понял, что потерял аппетит.

– Я совсем не хочу есть, – сказал я.

– А теперь ты чудо.

– Почему?

– Потому что я тоже не хочу есть, но признаваться в этом не собирался. Давай просто пойдем домой. А там, может, просто перекусим. Односолодовый виски?

– Односолодовый виски. С орешками и солеными штучками?

– Определенно с орешками и солеными штучками.

Он повернулся к старшему официанту:

– Наши извинения шефу, но мы передумали. À demain, до завтра.

Однако, оказавшись у него дома, мы отказались от мыслей о выпивке и закуске. Мы разделись, бросили одежду на полу, пропустили душ и тут же отправились в постель.

В четверг на той неделе мы снова встретились в девять в нашем ресторане.

В пятницу вместе пообедали.

И поужинали.

А в субботу после завтрака он сказал, что собирается за город и будет рад, если я поеду с ним – если я свободен, добавил он без всяких претензий со сдержанной иронией в голосе, показывая готовность признать, что, помимо наших встреч, у меня есть и другая жизнь и он никогда не будет допытываться когда, где и с кем я и почему. И все же, заговорив, он, видимо, почувствовал, что можно уже сказать и остальное: «Мы могли бы вернуться в воскресенье вечером и успеть на концерт, отметить неделю вместе». Я не знал, отчего он немного сконфужен: то ли от того, что пригласил меня провести с ним выходные, то ли от того, что открыто признал, что мы вдвоем уже отмечаем юбилей. Чтобы замять неловкость, он со своей привычной сдержанностью быстро добавил, что если я хочу к нему присоединиться, то он может подбросить меня до моей квартиры и подождать в машине, пока я упакую теплые вещи (ночи ведь холодные), – и мы поедем.

– Куда? – быстро спросил я, имея в виду: конечно, я поеду.

– У меня загородный дом примерно в часе езды от Парижа.

Я в шутку сказал, что чувствую себя Золушкой.

– Почему же?

– Когда часы пробьют полночь? Когда закончится медовый месяц? – спросил я.

– Закончится, когда закончится.

– А срок годности у него есть?

– Производители его не определили, так что решать нам. И, кроме того, наш случай исключительный, – сказал он.

– Ты это всем говоришь?

– Говорю. И так и есть. Но между нами возникла особая связь, совершенно для меня нетипичная. Если позволишь, я докажу тебе это на выходных.

– Правдоподобно, – сказал я. Мы оба рассмеялись.

– Парадокс в том, что у меня, может быть, даже получится это доказать – и что тогда с нами будет? – Он посмотрел на меня. – Вообще это – если тебе интересно – пугает меня не на шутку.

Я мог бы попросить его рассказать поподробнее, но снова почувствовал, что это может завести нас на территорию, куда никто из нас не хочет ступать.

Часа через полтора мы доехали до его дома: не Брайдсхед, но и не Говардс-Энд[16].

– Я здесь вырос, – сказал Мишель. – Дом большой, ветхий, и здесь всегда, всегда холодно. Даже велосипеды тут старые и шаткие, не то что твой. За лесом озеро. Оно мне нравится, там я перезагружаюсь. Попозже устрою тебе экскурсию. А еще у меня есть старый «Стейнвей».

– Отлично. А он настроен?

Мишель чуть смутился.

– Да, настройщик заезжал.

– Когда?

– Вчера.

– Видимо, просто так.

– Просто так.

Мы оба улыбнулись. Именно в такие мгновения внезапной, сияющей радости мне хотелось закричать: «У меня уже много лет ни с кем не было таких отношений!»

Я положил руку ему на плечо.

– Значит, ты знал, что я приеду.

– Не знал.

Он показал дом, а потом повел меня в большую гостиную.

Мы остановились на пороге, словно два персонажа, смотрящие, как Веласкес рисует короля с королевой[17]. Не тронутый износом деревянный пол вокруг больших персидских ковров сверкал и золотился: ему явно пошли на пользу годы полировки. Чувствовался запах мастики.

– Я никогда не забуду, – сказал Мишель, – как одиноко здесь становилось осенью в начале учебного года, когда мы приезжали сюда на выходные. Бесконечные воскресенья; дождь начинается в девять утра и не заканчивается до самой зимы. Часа в четыре мы молча ехали обратно в Париж, совершенно измотанные. Мои родители ненавидели друг друга, но никогда об этом не говорили. Единственное, что вызывало радость (и то скорее даже облегчение, чем радость), – воскресный вечер, когда мы отпирали свою городскую квартиру и зажигали лампы одну за другой, пока жизнь не набирала обороты: я ждал концерта – там весь мой мир выходил из спячки, называемой домашнее задание, называемой ужин, называемой мать, называемой молчание и одиночество и, хуже всего, вечное отрочество. Я бы никому не пожелал детства и отрочества в этом доме. Жизнь проходила словно в приемной у доктора, и моя очередь никогда не наступала.

Я улыбнулся.

– Я здесь только учился и мастурбировал. По-моему, во всем особняке нет комнаты, где я бы не делал уроки.

– И не мастурбировал.

Мы расхохотались.

Вскоре мы просто, почти аскетично пообедали в столовой. Насколько я понял, он обычно приезжал сюда в субботу к обеду и уезжал в воскресенье днем.

– Привычка, – объяснил он.

Фасад большого дома в форме буквы «Г» был выдержан в характерном для конца XVIII века стиле Палладио: очень простой, без претензий, почти скучный в своей предсказуемой симметрии, которая при этом, возможно, объясняла его сдержанное, но приветливое очарование. А потом появилось таинственное правое крыло, которое создало интимное пространство, отданное ухоженному, полузакрытому итальянскому садику. Окна мансарды сразу же навели меня на мысль о холодной комнате, там, наверху, где одинокий мальчик, который однажды станет моим любовником, прилежно корпел над уроками, предаваясь всевозможным мрачным мыслям. Я сочувствовал этому мальчику. Мама всегда заставляла его брать с собой учебники, так что здесь, по его словам, мало чем еще можно было заняться, тем более с удовольствием.

Я спросил его о школе. Он учился в лицее Ж.

– Я его терпеть не мог, – признался Мишель, – но папа иногда заезжал и забирал меня на несколько часов. То был наш секретный уговор. Он тоже учился в этом лицее, поэтому, когда в будний день мы прогуливались с ним по району и заглядывали в магазины, я как будто попадал в веселый мир взрослых, куда мне не было хода; при этом я уверен, что, попадая вместе со мной в мой маленький мир, отец по-своему заново переживал лицейские годы, благодаря свою счастливую звезду за то, что они навсегда остались позади. Он сказал, что не удивится, если я ненавижу школу. Когда однажды днем я завел его в пустой класс, он с изумлением заметил, что с довоенного времени здесь ничего не изменилось. Сказал, что в кабинете все тот же запах старых деревянных парт, который ничем нельзя перебить, и косые лучи заходящего солнца, отвлекавшие мальчиков от непристойных мыслей, все еще крались по пыльной темно-коричневой мебели в моем темно-коричневом вонючем кабинете в лицее Ж.

– Ты по нему скучаешь?

– Скучаю ли я по нему? Не особенно. Может быть, потому что, в отличие от мамы, которой не стало восемь лет назад, он так по-настоящему для меня и не умер. Он просто ушел. Иногда мне почти кажется, что он может передумать и украдкой вернуться через черный ход. Вот почему я никогда всерьез по нему не горевал. Он по-прежнему рядом – просто в другом месте.

Он ненадолго погрузился в свои мысли.

– Я сохранил все его вещи, в первую очередь шейные платки, винтовки, клюшки для гольфа, даже старые деревянные теннисные ракетки. Я привык думать, что храню их на память, точно так же как два его свитера, которые сложил в полиэтиленовые пакеты, чтобы они сохранили его запах. Я протестую не против смерти, а против исчезновения. Я никогда не буду играть его погнутой деревянной ракеткой со старыми струнами. И больше всего грущу о том, что не общаюсь с сыном теперь, когда у него есть дети, не потому, что из меня вышел бы чудесный дед, а потому, что мне хотелось бы, чтобы он знал моего отца и любил его, как я, ведь тогда мы с сыном могли бы сидеть в такие вот ноябрьские деньки, как сегодняшний, и вспоминать его. Мне не с кем вспоминать отца.