Найди меня

– Тоже в поезде. «Вот человек, который знает жизнь», – подумала я и захотела, чтобы наш разговор продолжался и продолжался.

– Знала бы ты…

– Знала бы я, что буду идти по этой улице с тобой, еще влажная.

– Ну у тебя и выражения. Я весь пропах тобой.

Она потянулась ко мне и лизнула в шею.

– Ты и правда заставляешь меня любить себя такой, какая я есть. – Потом, подумав, она добавила: – Надеюсь, ты никогда не заставишь меня возненавидеть себя. А теперь расскажи еще раз, когда ты все понял про нас.

– Был еще один момент у рыбного прилавка, – продолжил я, – когда ты показывала на рыбу, которая тебе понравилась, и всем телом наклонилась вперед – тут-то я и заметил твою шею, твою щеку, твое ушко и поймал себя на желании ласкать всю твою обнаженную кожу от груди и выше. Я даже представил, как ты, обнаженная, занимаешься со мною любовью, но отбросил эту мысль. «Что толку», – подумал я.

– Так на какое там прозвище ты хочешь поменять свое имя?

– Не Сэми, – ответил я. А потом сказал на какое. Никто так не звал меня с тех пор, как мне исполнилось девять или десять, кроме престарелых родственников и троюродных братьев. Некоторые из них до сих пор живы, и когда я пишу им, то по-прежнему подписываюсь этим именем. Иначе бы они не поняли, кто я такой.

Той ночью, когда мы вернулись в отель, осознание происходящего накатывало на меня волнами. Все казалось нереальным, хоть и сравнивать мне было не с чем; нереальным, потому что я достаточно знал о жизни и опасался, что подобная лихорадка не продлится вечно; нереальным, потому что мир вокруг теперь виделся мне столь же хрупким: моя жизнь, мои друзья, мои родственники, моя работа, я сам.

Мы лежали очень близко друг к другу.

– Одно тело, – сказала она.

– Только не тогда, когда мы едим или ходим в туалет, – добавил я.

– И тогда тоже! – съязвила она.

Прижавшись телами, мы обхватили друг друга бедрами; я ненадолго закрыл глаза и понял, как все это не похоже на мои связи со всеми теми женщинами, которых я знавал в своей жизни раньше; наши тела послушно выполняли все, чего мы от них просили, все, чего хотели, при условии, что мы просили и хотели. Когда я вспоминал былые годы, меня больше всего озадачивало расстояние, которое мы преодолеваем, чтобы запереть двери, едва приоткрытые после первой ночи с незнакомым человеком. А еще Миранда была права: чем лучше мы кого-то знаем, тем тщательнее запираем двери – а не наоборот.

– Вот что меня пугает… – начал я, не открывая глаз.

– Что тебя пугает? – спросила она, кажется, уже готовая высмеять то, что я собрался ей сказать.

– Из нас двоих… – заговорил я, но она сразу же меня остановила.

– Не говори этого, не говори! – вскричала она, вдруг высвободившись из моих объятий, и почти с яростью закрыла мне рот ладонью. До меня не сразу дошло, что случилось, но чуть позже, восхищаясь быстротой Миранды, я вдруг почувствовал во рту вкус крови.

– Прости, прости, я не хотела сделать тебе больно или обидеть тебя! – воскликнула она.

– Не в том дело.

– А в чем?

Тогда я сказал ей, что во рту у меня кровь, и это напомнило мне, как, подравшись с товарищем в садике, я почувствовал странный вкус и впервые понял, что это, видимо, кровь.

– Из-за тебя этот вкус мне нравится.

Он вернул меня в далекое прошлое. И вдруг я понял: я слишком долго был одинок, даже тогда, когда думал, что не одинок, – а потому вкус чего-то столь настоящего, как кровь, был гораздо, гораздо лучше, чем вкус ничего, вкус потраченных впустую бесплодных лет, столь долгих лет.

– Тогда ударь меня, – вдруг сказала она.

– Ты с ума сошла?

– Я хочу, чтобы ты дал мне сдачи.

– Зачем, чтобы мы сочлись?

– Нет, просто я хочу, чтобы ты дал мне пощечину.

– За что?

– Просто дай пощечину, Бога ради, и хватит задавать столько вопросов. Ты что, никогда раньше никого не бил?

– Нет, – сказал я, почти извиняясь за то, что не обидел и мухи, а о другом человеке и говорить нечего.

– Тогда делай так! – И, произнеся три этих слова, она наотмашь ударила себя по щеке с дикой яростью. – Вот как это делается. Давай!

Скопировав ее жест, я легонько шлепнул ее по лицу.

– Сильнее, намного, намного сильнее, и лицевой, и тыльной стороной ладони.

Тогда я отвесил ей пощечину, она вздрогнула, но сразу же подставила другую щеку, показывая, что я должен ударить и ее, и, когда я послушался, сказала:

– Еще.

– Мне не нравится причинять людям боль, – признался я.

– Да, но мы теперь так близки, как люди, которые прожили вместе триста лет. Хочешь – не хочешь, но отныне это и твой язык тоже. Тебе нравится вкус, мне он тоже нравится, а теперь поцелуй меня.

Она поцеловала меня, а я поцеловал ее.

– Больно?

– Не бери в голову. Ты возбужден?

– Да.

– Хорошо. Мой маяк. – Охнув, она протянула руку вниз и крепко меня обхватила. – Вот какими мы будем, даже когда появимся на публике при полном параде: ты во мне, все в семени и соках.

– И не обманывай себя, такой секс будет не только в медовый месяц, – сказала она, когда мы сели в энотеку, которую она хотела мне показать. Мы нашли столик в углу и заказали два бокала красного. Потом тарелку козьих сыров, а покончив с сырами, тарелку холодных нарезок и еще два бокала вина. – Я хочу, чтобы вот так у нас было всегда.

– Двенадцать часов назад мы совсем друг друга не знали. Я был засыпающим в поезде мужчиной, а ты – дамой с собачкой.

Я оглядел заведение. Я никогда прежде здесь не был.

– Cкажи мне что-нибудь – все равно что, – попросила она.

– Мне нравится смотреть на Рим твоими глазами. Я хочу вернуться сюда с тобой завтра вечером.

– Я тоже.

Больше никто из нас ничего не сказал. Мы ушли в числе самых последних посетителей перед закрытием.

В это время года в отеле было мало постояльцев, и на следующее утро официанты в белых пиджаках болтали и подшучивали друг над другом. На фоне громко играла какая-то пошловатая музыка.

– Меня бесит фоновая музыка, а еще бесит, что они треплются, – сказала Миранда, кивнув на прислугу. Нисколько не смущаясь, она повернулась к одному из официантов неподалеку и попросила его говорить потише. Ее претензия удивила официанта, но он ничего не ответил и не извинился; чуть поклонившись, он пошел туда, где, громко гогоча, стояли еще один официант и две официантки. Они сразу притихли.

– Со временем я возненавидел этот отель, – сказал я. – Но останавливаюсь здесь всякий раз, когда приезжаю в Рим, из-за балкона в номере. В теплые дни я люблю сидеть под зонтиком и читать. А ближе к ночи выпиваю с друзьями либо у себя на балконе, либо на террасе побольше над третьим этажом. Там просто райское местечко.

После завтрака мы перешли через мост и собирались пойти к холму Авентин, но потом передумали и вернулись по набережной Тибра. Стояло раннее субботнее утро, и Рим погрузился в тишину.

– Раньше здесь был кинотеатр.

– Он давным-давно закрылся.

– А еще где-то здесь неподалеку стоял антикварный магазинчик. Однажды я там купил сирийские нарды, доска у которых была отделана мозаикой из перламутра. Кто-то из друзей у меня их одолжил, а потом то ли сломал, то ли потерял – в общем, больше я эти нарды никогда не видел.

Мы подошли к Кампо деи Фиори, и Миранда взяла меня за руку. Неподалеку торговец рыбой раскладывал товар на прилавке. Винный магазинчик еще не открылся. Казалось, рыбу мы здесь покупали давным-давно.

– Мы проведем эту неделю тут, в Риме, – сказала она отцу, когда он открыл нам дверь. Еды она ему купила недели на три.

– Как здорово! – запинаясь, проговорил он, почти не скрывая своей радости. – И что вы вдвоем будете делать целую неделю?

– Не знаю. Есть, фотографировать, ходить по музеям, проводить время вместе.

– Прогуливаться, – добавил я. Ее отец явно догадался, что мы любовники, и его это не шокировало, а может, он просто хорошо притворялся. На лице его читалось: «Вчера вы были незнакомцами в поезде и едва касались друг друга… а сегодня ты трахаешь мою дочь. Как здорово! Она никогда не изменится».