Найди меня

Потом, как будто засомневавшись, она спросила: «На сколько?» Последовавших слов я тоже не произносил никогда прежде, но знал, что говорю их со всей искренностью: «На сколько хочешь, на всю жизнь». Мы засмеялись. Мы смеялись, потому что никто из нас не верил, что другой говорит всерьез. Я засмеялся, потому что знал, что говорю именно так.

И потом, не теряя нити рассуждений (я продолжал рассказывать аудитории о книгах, которые человечество утратило навсегда), я представил себе, как бы она выглядела с раскрасневшимся лицом, как, раздвинув обнаженные колени, она направляла бы меня той самой рукой, которую я прежде держал; рукой, которая вскоре просолится от купания в Тирренском море каждый день за несколько минут до полудня.

– Вот как мы поступим, – сказала она, когда мы шли по виа Гарибальди. – Я буду сидеть где-нибудь на галерке, невидимая среди публики, и поджидать тебя, поскольку наверняка после выступления все захотят с тобой поговорить и задать вопросы по лекции и по другим твоим книгам. А после мы ускользнем и пойдем ужинать куда-нибудь, где подают хорошее вино, потому что сегодня я хочу очень хорошего вина. Затем, поужинав, мы накатим еще в одном моем любимом баре, и ты расскажешь мне все, что уже рассказал, обо всех людях в твоей жизни, и я расскажу тебе все, что ты хочешь обо мне знать, а после провожу тебя до отеля, или ты проводишь меня до дома отца, и почему бы не сказать тебе сразу: в первый раз я просто ужасна.

Я восхитился ею: она озвучила то, что большинство людей никогда не обсуждают заранее.

– А разве кто не ужасен?

– Тебе-то откуда знать?

Мы оба рассмеялись.

– Так почему ты ужасна? – спросил я.

– Мне нужно время, чтобы привыкнуть к человеку. Может быть, виной всему волнение, хотя с тобой я не волнуюсь – и это само по себе меня порядком нервирует. Я не хочу нервничать.

Вскоре мы остановились у Темпьетто Сан-Пьетро-ин-Монторио.

– Миранда, – начал я, обнимая ее, пока мы любовались шедевром Браманте[9]. – Хоть что-то из этого правда?

– Это ты скажи, только скажи сейчас. Мне не нужны доказательства, и тебе тоже. Но я не хочу сюрпризов. И не хочу страдать.

– Заметано, – услышал я свой ответ. Мы расхохотались.

– Тогда договорились.

Когда мы пришли в зал, наш разговор прервал организатор, который хотел проводить меня в импровизированную гримерку. Мы торопливо попрощались. Миранда жестом показала, что после лекции будет ждать меня снаружи.

Это случилось сразу после того, как я сложил свои бумаги в тонкую кожаную папку. Я пожал руку организатору лекции, потом еще одному профессору и всем полным энтузиазма специалистам, научным сотрудникам и студентам, которые подошли к кафедре после моего выступления. Однако своим поведением я намеренно показывал, что тороплюсь. Один из исследователей постарше, почувствовав, что мне хочется уйти, вроде бы собрался проводить меня к выходу, но в конечном счете зажал в углу перед дверью и стал спрашивать, не прочитаю ли я верстку его готовящейся к публикации книги об Алкивиаде[10] и сицилийской экспедиции. Он сказал, что наши темы ближе, чем кажется на первый взгляд. «Вы даже не представляете, насколько схожи наши с вами интересы», – продолжал он. Может быть, я представлю его своему издателю? «Конечно», – ответил я, и, едва от него избавившись, был взят в плен пожилой дамой, сообщившей, что она читала все мои книги. У нее была ужасная привычка плеваться во время разговора, как я заметил, считая минуты и разделявшие нас дюймы.

Наконец мне удалось покинуть аудиторию и пойти туда, где, я знал, меня ждала Миранда. Вот только там ее не оказалось.

Я сбежал вниз по главной лестнице, но в вестибюле ее тоже не было, поэтому я снова взобрался на второй этаж и прошелся по круговой галерее над залом. Ни души. Мы даже не подумали обменяться номерами телефонов. Господи, почему мы этого не сделали? Я открыл тяжелую металлическую дверь в зал. Несколько студентов все еще болтали у входа, явно собираясь уходить, а в проходах две уборщицы уже собирали пустые бумажные стаканчики и прочий мусор. Рядом с дверью стоял завхоз с огромной связкой ключей, который, казалось, вот-вот потеряет терпение: он ждал, когда все, в том числе декан, освободят помещение и позволят его сотрудникам заняться делом.

Я вновь поднялся на круговую галерею и, увидев, что никто на меня не смотрит, даже открыл дверь в женский туалет и позвал Миранду по имени. Никто не ответил. Может быть, она спустилась в туалет цокольного этажа? Однако цокольный этаж был полностью погружен в темноту.

Выйдя на улицу, я заметил неясные очертания группы людей у кафе на углу. Конечно же, она внутри. Но ее там не было. Мне хотелось обвинить хлопотливого исследователя и несуразную старушенцию, которая заболтала и заплевала меня до смерти. Я сказал Миранде, что выйду максимум через десять минут. Неужели я потерял счет времени? Или виной всему моя неспособность отказать людям, которые хотели получить мой автограф?

Я увидел, как тот самый завхоз с большой связкой ключей, шаркая ногами, вышел из здания и запер один из выходов. Я испытывал искушение спросить его, не видел ли он девушку, которая искала своего – кем мне следует назваться? – своего отца?

Может, зайти к ее отцу?

И тут до меня наконец дошло. Почему я не подумал об этом раньше? Она исчезла. Передумала, дала деру. Она же призналась, что бросает людей без малейшего знака или предупреждения, как змея скидывает старую кожу, – и сейчас поступила точно так же. Пуф-ф! – и, говоря ее же словами, она на свободе!

Все это одна большая фантазия. Я все это выдумал. Поезд, рыба, обед, Темпьетто Браманте, молодой летчик, швейцарские родители, которые упали в расщелину и о которых ничего не было слышно до тех пор, пока их дочь не стала им ровесницей, греки, которые предвидели конец Византии, бежали в Венецию и передавали греческий язык из поколения в поколение, так, что все уже забыли, отчего в их венецианский диалект прокралось несколько греческих слов, – все, все это было неправдой.

Какой же я идиот!

Мои губы сами собой зашевелились, и я услышал, как произношу это слово. Мне захотелось рассмеяться. Я повторил его. И-ди-от. Во второй раз оно прозвучало не слишком смешно, а в третий еще несмешнее. О чем ты думал? Я так и слышал, как мой сын скажет это, когда я встречусь с ним завтра и расскажу о девушке в поезде по имени Миранда, которая привела меня в дом своего отца и заставила желать то, что, казалось, навсегда ушло из моей жизни.

Уже почти стемнело, и я понял, что спускаюсь с Яникула по единственной известной мне дороге; по пути я прошел мимо своего старого дома, словно надеялся, что это место приведет меня в чувство, заземлит меня и напомнит, кто я такой. Дом возник передо мной раньше, чем я ожидал; он постарел и склонился под тяжестью времени, как я и все мои бредовые вигилии. От этой мысли мне тоже хотелось смеяться. Столько лет прошло, а ты так ничему и не научился, правда? Все еще надеешься, что она окажется у твоей двери и скажет: «Вот она я, вся твоя».

И-ди-от. Разумеется, она дала деру.

Года через два, когда меня снова пригласят прочитать лекцию, я пройду мимо этого места и посмеюсь над человеком, которым надеялся стать, над своей мечтой о совместной жизни в доме у пляжа. Теперь только вигилии. А ведь я в какой-то миг собирался сказать ей: «Я готов бросить все. Мне все равно, где, когда и сколько это продлится. Мне все равно».

Здесь, сегодня, я стал минусом.

Я не мог даже гневаться на нее или себя. Нет, я испытывал обиду. Обиду не на то, что она врала, или играла со мной, или увлеклась на мгновение своими фантазиями и увлекла меня, после чего отбросила их, – а на то, что передумала, – хотя как можно винить ее в этом? Испытывал обиду, потому что доверился ей, а доверие нельзя вернуть. Она раздавила его и выбросила на помойку, не подумав ни о нем, ни обо мне. Я хотел снова стать тем, кем был утром в поезде, хотел стереть из памяти все произошедшее – как будто ничего и не было. И-ди-от. Конечно же, было.