Восемь белых ночей

– Мы опять вместе, – пояснила она. – Были друзьями, поженились, развелись, вновь стали друзьями – а теперь он хочет пожениться.

– А ты?

– Я не против.

Помахивая поводками отпущенных собак, Рейчел сложила руки на груди и легонько пнула носком ком глины.

– Может, мысль и неплохая. – Рейчел вообще человек сдержанный. Можно сказать, для нее это пылкий восторг. Потом, отвернувшись – я как раз собирался вставить что-то по делу: – А чем, как ты думаешь, сейчас занимается твоя женщина-призрак?

– Не знаю. Может, у друзей. Или с другим мужчиной. Неизвестно. Чего она точно не делает – не сидит и не ждет моего звонка.

– А ты должен был позвонить?

– Нет. Мы старательно избегаем звонков. Встречаемся по наитию – этакая ненавязчивая импровизация.

– И что ты намерен делать?

– Не уверен, что я вообще могу что-то сделать.

– Нужно что-то делать.

Я не ответил. Хотелось пожать плечами, но я знал, что она меня раскусит.

– Трудно даже описать, что между нами было. Сперва мне показалось, что она не хочет ничего, потом – что хочет вроде как дружить, потом что вроде как хочет гораздо больше, но ни в чем не уверена, а теперь мы стали чужими.

– А ты, полагаю, знаешь, чего хочешь.

В голосе звучал сарказм.

– Вроде бы да.

– Вроде бы да. Я бы сказала так: она, похоже, не знает толком, зачем ты-то с ней встречаешься. Мне кажется, она сильно увлечена, как и ты. Она хочет дружбы, любви – хочет всего и ничего. В точности как и ты. Чего бы каждый из вас ни сделал, все правильно, даже если не делать ничего. А вот отказал ты ей зря. Придумай, как это поправить, пока не поздно.

Я фыркнул, имея в виду: и как ты мне предлагаешь это сделать?

– Смотри. Может, ей самой не хочется все это сворачивать. Или хочется свернуть, пока не испортилось. В любом случае не звонить ей нельзя.

Тут вернулись обе собаки. Подходили остальные гости, мистер Форшем закурил трубку.

– Дама-призрак, – повторила она. – Красиво звучит.

Потом, подумав:

– Сделай мне одолжение. Отойди вон туда, под дерево, где тебя никто не услышит, вытащи мобильник и позвони.

– И что сказать?

– Да что угодно!

– Она, скорее всего, не ответит.

– Почему?

– Потому что я поступил бы так же, если бы позвонила она.

– Позвони, и точка. – С явственным раздражением.

Она ерошила шерсть своим колли.

Может, Клара вообще никому про меня не рассказывала. Или провела бо́льшую часть дня так же, как и я, – разговаривая с друзьями о некоем человеке, сложном, мутноватом, вздорном и предсказуемом. Может, она гуляла вдоль лодочного причала, где я воображал ее вместе с Пабло и Павлом, и говорила обо мне, так же обреченно поводя плечами, как и я сегодня с Рейчел, когда она спросила, нравится ли мне Клара, и я ответил «несказанно» в надежде, что Рейчел решит – я преувеличиваю, после чего я и сам сделаю тот же вывод. Может, Кларе тоже говорят, что все это, скорее всего, ни к чему не приведет, но двигаемся мы настолько слаженным шагом, что трудно сказать, чем все это может закончиться. Я поймал себя на том, что сделал несколько шагов по твердой мерзлой земле, отошел от Рейчел к тому самому дереву, на которое она указывала. Здесь, вопреки здравому смыслу, я заставлю себя набрать номер, как только пойму, что отсюда никто не услышит. Просто хотел позвонить, скажу я. Пауза в несколько секунд. Невыносимое молчание. Хотел позвонить? – повторит она. Ну, позвонил.

На заднем плане будут звучать голоса. Возможно, она с кем-то обедает на причале. А я что думал – она вяжет у себя дома?

Где ты? Как ты?

Как я? И ты еще спрашиваешь? А сам-то как думаешь?

Нам будет трудно расслышать друг друга. Или мы будем делать вид, что не слышим. В любом случае эти паузы очень полезны, чтобы снять напряжение и придать задыхающуюся бойкость нашим словам. Она в лодочном домике. А я-то где? В парке. Очень в нашем духе, скажу я, одна – в парке Риверсайд, другой – в Центральном парке. Может, это растопит лед. Мне жуть как тоскливо. А тебе не тоскливо, Клара? – спрошу я. Ужасно. Мы оба притворяемся или просто преувеличиваем, чтобы дать понять: вместе было бы веселее. Я не хочу приехать? А она хочет, чтобы я приехал? Только если я хочу. Давай адрес. Она не знает точного адреса, причал рядом с Семьдесят Девятой улицей. Как подъедешь – позвони, кто-нибудь выйдет, откроет ворота возле лодочных сараев.

– Ты хоть сообщение оставил? – поинтересовалась Рейчел, когда я сказал, что не дозвонился.

– Да, – ответил я.

– Ну, если не перезвонит, все будет ясно.

– Наверное. – Видимо, это прозвучало совсем неопределенно.

– Ты точно оставил сообщение?

Я посмотрел на нее.

– Нет, не оставил.

– Ну ты даешь. Пошли домой. Я тут нашла неописуемо душистый чай со Шри-Ланки. И булок у нас полно.

К этому времени уже стемнело.

Когда Рейчел открыла ключом дверь, нам в ноздри ударил запах говядины, тушенной в винном соусе. Ее бывший-больше-не-бывший муж сидел в полной темноте, смотрел «Хистори ченнел» и пил бурбон. Объявил, что мы рановато вернулись. Ну его, чай, лучше выпьем, предложил кто-то. Все помчались к серванту рядом с книжными полками, достали бокалы, бутылки, закуски к вину, в том числе мои любимые фисташки, обжаренные в перце. Кто-то поставил музыку, даже рядом с Форшемами оказалось терпимо. Вечер теперь выглядел совсем недурно. Колченогий день-вечер, ковылявший к краю глубокой пропасти, заполненной непроглядной мглой, перерастал в ночь, которая может растянуться до рассвета и стать такой же милой и уютной, как если бы Клара пообещала тоже прийти и теперь того и гляди позвонит в дверь. Было бы так здорово, если бы Клара пришла. Я вдруг подумал про 19:10. До девятнадцати-десяти оставалось меньше двух часов. Есть еще время принять решение. Допустим, я позвоню?

Нет, не будешь звонить – даже не задавайся больше таким вопросом.

Однако, осушив бокал виски, я уже не мог вспомнить, почему так долго откладывал этот звонок, почему вообще колебался. Я ушел в пустую кладовку, вытащил мобильник. Подумал: я же из лучших побуждений. Просто предложу прийти к нам на ужин. Просто и ненавязчиво.

Трубку она сняла точно так, как я и предполагал.

– Говори!

Я сообщил, что я у друзей, было бы здорово, если бы и она зашла выпить. Про ужин промолчал – вдруг ее это напугает.

– Не могу.

Все же ей удалось меня огорошить. Я пустил в ход свой единственный козырь:

– Мне тоскливо. Тоскливо до невообразимости. Страшно хочется тебя увидеть. Соглашайся.

– Сочувствую, что тебе тоскливо. Но не могу. Занята.

Ни извинений, ни объяснений, ни даже притворного сожаления в голосе. Твердость, лед, ехидство.

– Обломщица, – выговорил я – попытка выманить улыбку в ее голос. Но она не откликнулась. В голосе – ни капли тепла или юмора. Все всерьез – молчание кобры, которая только что укусила и хочет убедиться, что жертва свалится замертво.

Про 19:10 не заговорила. Я тоже.

Разговор продлился секунд тридцать. Меня он оглоушил – вот почему я и не хотел ей звонить. Оглоушить – хуже, чем уколоть, высмеять, обидеть, оскорбить или просто проигнорировать. Оглоушить – парализовать совсем, потом ты уже ни на что не годен, выскоблен, зомбирован, выпотрошен. Я бесповоротно отключил телефон. Не хотелось надеяться, думать, что от телефона можно ждать чего-то хорошего. Больше звонков не будет. Так мне и надо, так мне и надо.

Когда я вернулся в гостиную через столовую, оказалось, что большой деревянный стол уже накрыт – тарелки и рюмки, как всегда, разномастные. Тут я вспомнил. До того я собирался попросить поставить прибор для еще одного гостя. Потом пошел звонить. Того самого гостя? – поинтересовалась бы Рейчел. Да, того самого. Имя ее я так и не назвал. И куда мы посадим того самого гостя – может, напротив тебя? Мне нравилась ироничность Рейчел. Вот только стол этот никогда не увидит Клару. Клара никогда не увидит Рейчел.