Восемь белых ночей

Я прикрыл микрофон телефона пальцем.

– Скоро я смогу ходить? – спросил я.

Юный доктор едва ли не разочарованно фыркнул. Пора снимать проводки, одеваться, заполнять бумажки.

– Можешь подождать в вестибюле моего дома?

– Это я могу.

Это я могу. Что бы «это я могу» могло значить? Она тоже перешла на амфисмыслы? Как и все остальные?

Почему она туда едет – ей хочется, ее тянет или это прохладное согласие, на грани безразличия?

И вот, наконец: не заставляй меня долго ждать.

– Ты что делал в больнице? – спросила она.

Она сидела на диване в вестибюле моего дома. Платок и пальто она сняла – значит, ждет уже довольно давно. Когда она поднялась, вид у нее оказался сногсшибательный. Стройная, вся в темном – кареглазая красотка, страшно подойти. Бриллиантовая подвеска между ключиц. Мы не виделись целую вечность. Это напомнило мне: все мосты, которые мы перешли вчера, сегодня взорваны. Ворон упал за борт.

– Я на несколько минут. Хотела убедиться, что ты в порядке.

Она не хочет подняться наверх?

– Да, но совсем ненадолго.

Я чувствовал слабость, изнеможение. Не было у меня сил на перетягивание психологического каната. Просто станет легче, когда я увижу ее на том же месте, где мы сутки назад устроили пикник. Тем не менее она была холодна, сесть отказалась. Явственно тикал счетчик.

– Ну, расскажешь, что произошло? – спросила она прямо в лифте.

По тому, как был сформулирован вопрос, я понял, что она угадала ответ. Скрывать правду не было смысла.

– Скажем так: кумулятивная контузия после многих лет в окопах.

– Где?

– В болоте, в трясине, в окопах.

Она кивнула. Похоже, забыла. Или нет.

– Паничесткая атака, – сказал я наконец в надежде, что она расслышит аллюзию на «честнок». Она покачала головой.

Она замешкалась, выходя из лифта, и дверь снова выпихнула ее наружу. «Сейчас не время». Она обернулась к лифту и пнула его туда, где находилась бы лодыжка. «Тварь паршивая. Мерзкая, паршивая тварь».

Мы оба расхохотались.

Я открыл дверь. Слава богу, я с утра навел порядок. Соседи, похоже, варили запоздалый суп. Как жаль, что мы сегодня не завтракали вместе.

Я включил свет. День так быстро изнашивался.

Она бросила пальто на стул – еще один знак, что она ненадолго.

– Заварю чай.

Мне дали какое-то лекарство?

Да, мне дали какое-то лекарство.

– Стоит мне на несколько часов исчезнуть, и ты попадаешь в реанимацию. Мило.

Я посмотрел на нее. Отвечать было необязательно.

– Ты меня в этом винишь, да?

– Нет, не виню. Но сегодня утром твой тон был так не похож на вчерашний, что я свалился в штопор.

– Выходит, все-таки винишь.

– Это не вопрос вины. Скорее, я просто не узнаю себя, да и тебя не узнаю.

– Верно.

– Что верно?

– Мы меняемся. Меняем свои представления.

– Так быстро?

– Да.

– А куда подевалось вчера?

– Он еще спрашивает. – Короткая пауза. – Кроме того, я не готова держаться за вчера.

Она подошла туда, куда, видимо, убрала шоколадное печенье, отыскала пачку точно там же, куда вчера положила, спокойно вытащила две штуки. Аж дух захватывало от того, что она ведет себя, точно дома. Были, впрочем, времена, когда она на моих глазах доставала блюдо и раскладывала эти печенья, от четырех штук до шести, выстраивая – это я вдруг вспомнил из первой ночи – как очередь в Ноев ковчег.

Ни один из нас не потянулся поставить чайник. Она, видимо, отказалась от мысли выпить чаю и перешла прямиком к печенью. Чай-секс-был-плох. Чай, очень плох – вспомнилось.

– Слушай, не хочу ругаться.

Я, похоже, повысил голос, когда произносил «вчера».

– С чего ты взяла, что я хочу?

– Ты явно недоволен.

– Не приходит в голову, с чего бы?

– Скажи уж, раз все равно собирался.

По тону голоса я понял: такие разговоры у нее случались раз сто. Она смертельно боялась очередного и, возможно, задолго до меня заприметила его указатели, объезды, перекрестки, круговое движение и аварийные выходы.

– Уверен, ты заранее знаешь, что я скажу.

– Думаю, да. Но ты давай, – добавила она, подразумевая «если тебе от этого полегчает».

– Наверное, ни к чему.

«Наверное, ни к чему» – в смысле: да как хочешь.

– Скажем так: мне жаль, что ты так быстро изменилась.

Она уставилась на печенье, как ребенок, которого ругают, или как человек, который пытается выиграть время, собраться с мыслями, сформулировать подходящий ответ. Или как человек, сидящий на облаке. Мне страшно хотелось услышать, что я решительно неправ, что она со вчерашней ночи ничуть не переменилась, хватит уже вкладывать ей в рот чужие слова и заставлять ее говорить то, чего она говорить не собиралась.

– Может, таков мой ад.

– Каков твой ад?

– Вечно я всех разочаровываю.

– И винишь их в этом?

– Нет. Пожалуй, нет. Сначала подвожу к этому, а потом разочаровываю.

Судя по ее тону, подвести человека к разочарованию куда хуже самого разочарования, которое способно привести на больничную койку.

Я пристально посмотрел на нее.

– Скажи мне одну вещь.

– Что?

«Что» это она выпалила слишком поспешно, как будто пряча досадливое «ну что тебе еще» за на первый взгляд уверенным, открытым «Спрашивай-что-хочешь-мне-не-страшно-разумеется-отвечу».

– Это потому, что мы вчера не легли в постель?

– Тогда вышло бы, что я мстительная и жестокая. Это никак не связано со вчерашним.

– Тогда все даже хуже, чем я думал.

– Наверное, нас просто занесло. Или нам захотелось одного и того же – но совершенно по разным причинам.

– Твоя причина – не моя причина?

– Думаю, нет. – А потом, чтобы смягчить сказанное и при этом показать, что смягчить – не значит передумать: – А может, и да.

– И ты меня об этом предупреждала.

– Безусловно.

– И я тебе внял.

– Да.

– А потом ты мне сказала, что не стоило.

– А потом я тебе сказала, что не стоило.

– Мы окончательно запутались, да?

– Окончательно.

Я стоял перед ней, а потом вдруг положил обе ладони ей на лицо, стал поглаживать это лицо, и губы, и карие глаза, которые мне были дороже солнца, речи, всего, что есть в этой комнате и за ее пределами. Я целовал ее, зная с уверенностью, какой никогда не испытывал раньше, что она ответит с той же страстностью и беззаветностью, с какой мне хотелось поцеловать ее, и сделает это потому, что все люки между нами раскрыты настежь и в словаре нашем нет более слова «завтра». Речь пойдет о бесцельном бессмысленном сексе, безопасном и одномерном – с обычным моим сочетанием расположения и такта, а не о том, что было вчера.

Она поцеловала меня в шею, как и накануне. Мне нравилось, как губы ее движутся в такт моим, как мы сжимаем друг друга, не давая воздуху встать между нами. Мы – это стало ясно не сразу – почти танцевали. Или занимались любовью, хотя я этого и не понимал?

Я расстегнул ее блузку, рука скользнула внутрь. Впервые я прикоснулся к груди, о которой мечтал все эти дни. Она не сопротивлялась, но и не содействовала. Я отстранился. Через секунды – всего лишь секунды – она уже застегивала пуговицы.

– Не надо, пожалуйста, – попросил я. Хочу видеть тебя обнаженной, думать о тебе, когда ты уйдешь, хочу никогда, ни за что не забывать, что ты стояла обнаженной в этой комнате при гаснущем свете дня и терлась о меня, а дыхание твое пахло хлебом, и старой Веной, и булочной у твоего дома, где вчера вечером мы с тобой, только мы с тобой…

– Мне правда нужно идти.

Это я знал с самого начала. Еще внизу понял: она одета по-особому. Не просто принарядилась для долгого обеда, который, судя по всему, готова была свернуть, когда позвонила мне в больницу, а оделась для чего-то, что еще должно было произойти, но о чем она – ни слова.

И тут я понял. Она целовала меня с той же свирепостью, что и Инки, и Бэрил на вечеринке. Наверное, она просто не умела целоваться по-другому – вот почему люди клевали на это и запутывались. Ее мелкие монеты они принимали за крупные купюры. Наверное, и в постели с ней то же самое. То, что для нее было незначащим жестом – согласием, как она это называла, – для других оказывалось полной мерой, единственным-в-жизни, о чем будешь рассказывать внукам, когда они подрастут и научатся задавать вопросы про женщину, которая называла тебя именем судна.