Страница 25 из 65
Выступление Ходаковского не прошло мимо сторонников Карамзина. Защиту концепции историографа об образовании Древнерусского государства взял на себя известный историк С. В. Руссов. К началу 1820 г. он подготовил книгу с разбором построений польского ученого{282}. Ее основной замысел — попытка доказать достоверность географии летописи Нестора в части, связанной с расселением славянских племен, а также летописного рассказа о призвании варягов. Автор скептически относится к планам Ходаковского на основе археологических источников установить территорию расселения славян и определить границы конкретных славянских племен. Призыв Ходаковского к расширению круга источников о славянской истории вызывает у него откровенную иронию. Особенно иронично воспринимает Руссов идею польского ученого выделить исторические основы народных песен. «О счастливый век! — восклицает он. — В одно время вышли две российские истории. Одна, как выше видно, в начале своем согласная с повествованием Нестора, а другая (имеется в виду сочинение В. Н. Татищева. — В. К.) с мнимою рукописью Иоакима. В то же время образуется уже и третья российская история из мазовецких песен и из нашей мовы»{283}.
Руссов обвиняет Ходаковского в некритическом использовании таких источников, как сочинения Я. Длугоша, Петра Динабургского, вообще в неверном методе исследования. Если Карамзин, утверждает он, сначала всесторонне анализирует источники, даже сверяет их данные путем запросов «местных начальников», чтобы после этого включить тот или иной факт в свой труд, то Ходаковский, наоборот, «событие прежде вносит в историю или на карту, а потом требует рассмотрения». Касаясь в целом критики Ходаковского, Руссов напоминает о критике И. Н. Болтиным «Истории» М. М. Щербатова. Последний, замечает он, в лице Болтина имел не завистника, а соперника, «целую жизнь свою посвятившего на ученые изыскания». На долю же Карамзина «достались Ходаковский и бродяги, может быть нарочно так в «Вестнике Европы» называющиеся».
Критика Руссовым статьи Ходаковского являлась первым серьезным выступлением защитников Карамзина, выступлением, в котором звучал голос профессионального исследователя, хотя и приглушенный сильным налетом субъективизма и в восприятии труда историографа и в отношении к идеям и планам Ходаковского.
В начале 1820 г. в полемике появляются новые оттенки в высказываниях противников, которые были связаны с публичным чтением Карамзиным в Российской академии отрывков из девятого тома своего труда. На первое такое выступление историографа откликнулся ряд отечественных журналов. «Сын Отечества» поместил об этом информацию В. Н. Каразина. Сообщение Каразина было достаточно осторожным. Автор основное внимание сосредоточил на описании зала Российской академии, слушателей и других подробностей заседания, а о самом чтении ограничился замечанием: «Слушатели были умилены и восхищены чертами великого характера россиян, сильно представленными глубокомысленным, красноречивым историком{284}. Если информация Каразина была осторожной, го сообщение об этом же декабриста А. А. Бестужева, написанное по поручению Вольного общества любителей российской словесности взамен отклоненной заметки А. Ф. Рихтера{285}, оказалось скорее сдержанным, чем осторожным. Отмечая, что прочитанные Карамзиным отрывки написаны «слогом Тацита, рукою патриота, духом беспристрастного историка», Бестужев в то же время с явной иронией заключал, касаясь бед, свалившихся на Россию при Грозном: по Карамзину «недоверчивость Иоанна» была их «виною»{286}.
Зато как «торжество таланта» было представлено чтение Карамзина в заметке, опубликованной в журнале «Благонамеренный». Автор ее отмечал, что «картина постепенного изменения в нраве сего государя, его распутство, его жестокость, угнетение народа, гонение достойных вельмож и добродетель знаменитых страдальцев изображены кистью Тацита»{287}.
Судя по письму И. И. Дмитриева к П. А. Вяземскому, в лагере наиболее рьяных защитников историографа не были удовлетворены ни осторожностью Каразина, ни сдержанностью Бестужева, «Жаль, — писал Дмитриев, — что тупые наши журналисты ни о чем не умеют писать. Я чуть не плакал, читая в «Сыне Отечества» кудрявое и надутое описание академического собрания… Один только неизвестный угодил мне в «Благонамеренном»{288}. Как бы спеша восполнить недостаточно внятно прозвучавшие положительные оценки девятого тома, поэт Д. И. Хвостов по случаю чтения Карамзиным в Российской академии выступил в Вольном обществе любителей российской словесности со стихотворным посланием к И. И. Дмитриеву {289}. Хвостову вторил князь Шаликов:
Платя России долг великий и священный
Талантом и любовью к ней,
От современников отличнейших мужей
Той справедливости стяжай залог нетленный,
Которую тебе потомки воздадут
За твердый, сильный дух и за бессмертный труд!{290}
Сторонники Карамзина использовали для нейтрализации критических выступлений против историографа завершение второго издания «Истории». Сообщая о выходе в свет ее восьмого тома, Н. И. Греч не преминул обратить внимание читателей на содержавшиеся в этом издании поправки и дополнения, сделанные историографом. «Помещение сих прибавлений, — подчеркивал он, — усугубляя цену творения г. Карамзина, служит новым доказательством его благородной скромности и искреннего желания всеми средствами изыскивать истину и сообщать ее соотечественникам, отдавая справедливость тому, кто первый нашел ее»{291}.
Начало 1821 г. было ознаменовано очередным критическим выступлением «Вестника Европы». В его январском номере Каченовский поместил рецензию на французский перевод «Истории», опубликованную в парижском «Журнале прений» и принадлежавшую перу историй; ка Гофмана{292}. В кратком предисловии к ней Каченовзе ский отметил, что в целом она поверхностна, обнаруживает незнание автором русской исторической литературы, вообще мало что дает «для изыскателя исторических истин». Вместе с тем, отмечает редактор «Вестника Европы», французский рецензент раскрывает «две главные мысли, уже остановившие над собой внимание одного из наших любителей отечественной истории», имея в виду письма «Киевского жителя». Эти мысли и приводит Каченовский.
Гофман обвинял Карамзина в том, что тот пытается доказать в предисловии, будто история России имеет «общее достоинство», т. е. представляет интерес не только для русского, но и зарубежного читателя. Неверно понятую мысль Карамзина о соотношении важности знания отечественной и всеобщей истории рецензент, тем не менее, склонен оправдать патриотизмом автора. Ошибочно, по мнению Гофмана, то, что историограф якобы заявляет о влиянии патриотизма историка на «способ писать историю», т. е. «старается патриотизм поставить выше беспристрастия в историке». Дальнейшие рассуждения французского рецензента фактически повторяли мысли второго письма «Киевского жителя». Гофман утверждает также, что история любой страны представляет «историческую важность» с точки зрения ее вклада в общую сокровищницу человеческой культуры, в прогресс человечества. С этой точки зрения, по его мнению, в отличие от греческой и римской истории русская история вряд ли представляет интерес: в ней, пренебрежительно замечает он, видно лишь «варварство Золотой Орды, варварство казанских, варварство азовских и варварствующих племен внутри России». Истинная же важность истории России в представлении рецензента в том, что она может объяснить теперешнее могущество государства: «Всякому любопытно видеть, — заключает он, — семена, бывшие началом огромного колосса, всякому любопытно знать, какими пособиями искусства или же по какому благоприятству фортуны все враги России от Японского моря до берегов Вислы соделались ее подданными»{293}.