Страница 19 из 65
Важно отметить и другое: вовлечение труда Карамзина в научно-историческую и общественно-политическую борьбу тех лет. Нам неизвестно, какую роль играл Карамзин в организованном в 1803 г. при Московском университете Обществе истории и древностей российских как один из его первых членов. Зато хорошо известно другое: Общество, на которое была возложена задача издания русских летописей, мало продвинулось к 1810 г. в ее реализации, как бы наглядно подтверждая однажды сказанное историографом: и десяти обществам не под силу сделать того, что способен человек, полностью посвятивший свою жизнь одному делу. Награждение Карамзина означало признание успешного хода работы над «Историей». Немудрено, что оно встретило негодование у нового попечителя Московского учебного округа, известного реакционера П. И. Голенищева-Кутузова, вынашивавшего планы реорганизации Общества. В его письмах-доносах министру народного просвещения содержатся многочисленные обвинения Карамзина в якобы чинимых препятствиях работе Общества, «лживости», «вымыслах и фантазиях», которыми будто бы переполнены написанные историографом тома «Истории».
Доносы содержали и серьезные политические обвинения. Голенищев-Кутузов сообщал, что сочинения Карамзина пользуются в Москве огромной популярностью, все они «исполнены вольнодумческого и якобинского яда», а сам их автор стремится чуть ли не в первые консулы. «Давно бы пора его запереть, не хвалить бы его сочинения, а надобно бы их сжечь», — заключал в одном !из таких доносов Голенищев-Кутузов{215}. 2 декабря 1810 г. он же вновь писал министру о необходимости «демаскировать» Карамзина «как человека, вредного обществу и коего все писания тем опаснее, что под видом приятности преисполнены безбожия, материализма и самых пагубных и возмутительных правил, да и беспрестанные его публичные толки везде обнаруживают его, яко якобинца»{216}. Как свидетельствует одно из писем Карамзина к своему другу И. И. Дмитриеву, ставшему в 1810 г. министром юстиции, было еще одно «московское донесение» уже прямо Александру I, в котором историограф обвинялся в связях с масоном и французским шпионом шевалье де Месансом{217}.
Когда читаешь доносы Голенищева-Кутузова, невольно кажется, что за ними скрывается человек с больным воображением, мелочный, завистливый и злопамятный. Очевидно, так оно и было. Но характер обвинений не может не настораживать: «правый крылос», как однажды выразился Вяземский, в сочинениях и поведении Карамзина видел вольнодумство и якобинство, недвусмысленно предупреждая, что ими может быть пропитан и новый труд историографа.
Насколько Карамзин был далек от «якобинства», скоро показала его «Записка о древней и новой России». Непосредственными же ответами на доносы, ставшие известными современникам, следует считать две информации на страницах официальной правительственной газеты, выходившей под редакцией хорошего знакомого Карамзина, министра внутренних дел О. П. Козодавлева. Для успокоения общественного мнения и нейтрализации обвинений Голенищева-Кутузова в них «заподлинно» (подчеркнуто в тексте, — В. К.) сообщалось «самое достоверное и никакому сомнению не подверженное известие» об успешном ходе работы историографа над «Историей»{218}.
Источники позволяют отнести следующую вспышку полемики к 1815 г., когда современники получили возможность познакомиться со стихотворением Карамзина «Освобождение Европы и слава Александра I». Несмотря на патриотический пафос, стихотворение вызвало недовольство в определенных кругах русского общества. Крайне раздраженно отнесся к нему даже такой поклонник Карамзина, как К. Ф. Калайдович{219}. Откликом на эти недовольства стало послание В. Л. Пушкина к П. и А. Вяземскому, в котором тот жаловался, что патриотические идеи стихотворения историографа не встречают сочувствия у «мнимых знатоков»{220}. В ответном послании Вяземский брал под защиту Карамзина, а заодно и подготавливаемый им труд:
Что век зоила? — день. Век гения — потомство.
Учись! Здесь Карамзин, честь края своего,
Сокрывшихся веков отважный собеседник,
Не знает о врагах, шипящих вкруг него{221}.
Одна из известных эпиграмм на Карамзина:
Послушайте: я сказку вам начну
Про Игоря и про его жену,
Про Новгород, про время золотое
И, наконец, про Грозного царя…
— И, бабушка. Затеяла пустое,
Докончи лучше нам Илью-богатыря{222},
принадлежащая, по всей видимости, перу А. С. Грибоедова и написанная между 1815–1818 гг., оказалась всего лишь наиболее известной из тех, что были написаны упомянутыми в послании Вяземского «зоилами». Она, например, находит аналогию в двух строках сатирического стихотворения князя Д. П. Горчакова, посвященных Карамзину:
И даже Мирлофлор, прозопиита дамской,
Мечтающий пленять то былью нас, то сказкой{223}.
Вообще скептическое отношение к тому, что выйдет из-под пера Карамзина-историка (а не сомнение в его способности «справиться с поставленной задачей», как иногда трактуют, например, эпиграмму «Послушайте: я сказку вам начну…»{224}), было, по всей видимости, широко распространено в кругах литературных противников историографа до выхода «Истории», т. е. до знакомства с ней читателей. В этом убеждают и приведенное выше мнение А. И. Тургенева, и эпиграмма Марина, и эпиграмма Грибоедова.
Но уже первые публичные чтения в Петербурге в 1816 г. Карамзиным отрывков из «Истории» должны были их существенно поколебать. Понятна высокая оценка услышанного Жуковским, который полагал, что труд Карамзина составит эпоху в развитии русской литературы, языка и исторических знаний, наполнит яркими образами отечественную историю{225}. Зато куда необычней звучал отзыв не питавшего особых симпатий к Карамзину Н. М. Лонгинова. В письме в Лондон к графу С. Р. Воронцову он сообщал о прослушанных главах о нашествии Мамая и писал, что «если все таково, как эти две главы, то труд будет прекрасным, стиль простой и величественный, без цветистости и большей частью такой же, как и документы, которые цитирует автор из наших архивов»{226}. Если добавить к этому восторженное удивление, которое вызвал слог и язык «Истории» у П. П. Татаринова, одного из членов катенинско-грибоедовского кружка, скептически относившегося к литературному творчеству Карамзина, то можно представить, насколько поражены были современники литературной стороной «Истории».
Впрочем, вскоре первые слушатели и читатели «Истории» обнаружили интерес и к другой ее стороне. А. И. Тургенев в письме к брату Николаю, назвав «превосходным» предисловие, одним из достоинств труда Карамзина считал отсутствие в нем «рассуждений», летописную манеру повествования и наличие «апофегм», которые могли бы, по его мнению, стать основой русской конституции{227}. В ответном письме прозвучали иные оценки. Н. И. Тургенев был готов, как уже говорилось, считать Карамзина «хамом», трусливо или по неумению отказавшимся от «рассуждений». По словам Н. И. Тургенева, «История», хотя и может обогатить современников фактическими знаниями о прошлом, не будет способствовать распространению в России «либеральных идей», скорее наоборот{228}.
После выхода первых восьми томов «Истории», по свидетельству А. С. Пушкина, «несколько времени нигде ни о чем ином не говорили». Об этих устных обсуждениях мы узнаем из переписки и дневников современников. По свидетельству Татаринова, много нареканий вызвало посвящение «Истории» Александру I{229}. Позже, в 1821 г., М. П. Погодин в своем дневнике запишет одно из распространенных нареканий. «Мне и на Карамзина мочи нет досадно, — писал он, — за подносительное письмо к государю. Неужели он не мог выдумать с приличием ничего такого, в чем не видно было бы такой грубой, подлой лести? Этого я ему не прощаю. Притом, кроме лести, связано с целым очень дурно»{230}. Н. И. Тургенев, перебравшийся к этому времени в Петербург, записывает суждения о труде Карамзина посетителей Английского клуба: одни вроде Н. В. Венгерского не находили в нем ничего нового, другие, как барон Г. А. Розенкампф, заявляли, что сами могли бы написать лучше, третьи посмеивались над отдельными фразами «Истории» типа «великодушное остервенение», четвертые недоумевали над названием, отсутствием в предисловии даже упоминания о Петре I и т. д.{231} О петербургских критиках предисловия сообщал в Москву В. Л. Пушкину и арзамасец Ф. Ф. Вигель. В передаче адресата они звучали так: «Некоторые критикуют предисловие, утверждая, что он (Карамзин. — В. К.) в нем предсказывает падение нашей империи, что автор мало говорит похвального о предках наших»{232}.