Страница 25 из 40
В ту пору Николаю Александровичу было уже за 50 лет. Во время последнего посещения Селенгинска между Бестужевым и Антуан произошел серьезный разговор о дальнейшей совместной жизни. Француженка соглашалась навсегда переехать в Селенгинск и соединить с «государственным преступником» свою судьбу. Об этом свидетельствуют сохранившиеся до нашего времени черновые письма на французском языке, отправленные Николаем Бестужевым в Петербург в ответ на одно из посланий любящей ого женщины:
«Я получил твое последнее письмо, дорогая Луиза, и спешу тебе ответить. Если тебя но пугает все, что мы тебе написали о твоем будущем положении, приезжай же, дорогой друг, разделить нашу участь — не нам жалеть, если решение твое принято. Очень хорошо, что ты уже объявила семейству Грен о твоем скором отъезде, так как давно пора покончить с неопределенностью, в которой мы все находимся. О предстоящей тебе дороге я ничего тебе сказать не могу, так как на расстоянии 3000 верст трудно судить о средствах передвижения, в особенности летней порой. Зимой можно путешествовать на почтовых, оставляя вещи для перевозки, их с оказией, но летом это невозможно. Привези свою горничную, это все, что требуется, а если ты находишь, что это роскошь и для тебя излишне, она пригодится и нужна будет в доме с увеличением семьи. Что касается туалетов, я одобряю все твои решения, но думаю, что нужно хоть одно выходное платье; сделай его поскромнее, без претензий. Вот и все, что кажется мне необходимым, помимо белья, которым, я полагаю, ты обеспечена.
Не знаю, где помещены твои деньги. Если ты уже распорядилась на этот счет, оставь их там, где они находятся, так как здесь трудно их поместить куда-либо по причине застоя нашей торговли с Китаем и ненадежности наших купцов. Что касается акций, я вам ничего не могу посоветовать, так как не знаю какого рода общество предлагает поместить ваши капиталы. Мне известно лишь одно надежное — это Американское общество в Петербурге, которое дает 5 процентов. Вот ответы на все ваши вопросы…»
Луиза Антуан не стала женой Николая Бестужева. Давно оставшаяся вдовой, она имела взрослого сына, жившего в Париже, который и отсоветовал ей вступать в брак с «государственным преступником». Хорошо знавшая всех членов Селенгинской колонии декабристов госпожа Всеволодова говорила Крестьянскому начальнику G. Г. Рыбакову: «Он не был женат, но у него была невеста, француженка, гувернантка детей начальника штаба в Иркутске Кукеля, вдова госпожа Антуани. Она приезжала к Николаю Александровичу, гостила у сестер Бестужевых. Госпожа Антуани на выход замуж за Николая Александровича Бестужева просила согласия сына, который жил в Париже, но сын отсоветовал. На другой жениться Николай Александрович не хотел. Умер холостым, немолодым; был живой, здоровый мужчина». В записях, которые вел М. И. Семевский, беседуя с Михаилом Бестужевым о Луизе Антуан, есть такие строки: «Любовь и сибирская невеста Ник. Алек. Бестужева».
В Центральном государственном архиве Бурятской АССР мне довелось обнаружить документ, показывающий искренность любви француженки к Николаю Бестужеву и вообще ко всем его родным. Узнав, вероятно, о внезапной кончине своего несостоявшегося мужа, она вновь спешит в далекий Селенгинск, чтобы отдать дань памяти «государственному преступнику». 27 октября 1855 года управляющий Забайкальской областью посылает на имя селенгинского городничего секретную депешу за № 463: «Г. Управляющий Иркутской губерниею отношением от 30 сентября за № 3884 уведомил меня, что по воле г. председательствующего в Совете главного управления Восточной Сибири, он выдал прибывшей в Иркутск из Томской губернии французской подданной Марие-Луизе Антуан, урожденной Ламотт, билет от 29 сентября за № 19, на проезд в г. Селенгинск, для окончания там своих дел с тем, чтобы она после этого немедленно выехала из Восточной Сибири, буде не пожелает принять подданства России. Давая знать об этом Вашему благородию, предписываю: а) иметь наблюдение за Луизою Антуан, равно и затем, чтобы она по окончании дел немедленно выехала из Селенгинска, и б) по выезде ее обратно в г. Иркутск тот час же донести о том мне, г. Управляющему Иркутскою губерниею».
Последний пункт документа еще раз повторен на чистом поле депеши: «При наблюдении за иностранкою Антуан, по выезде ее из г. Селенгинска донести г. Управляющему Иркутской губернией и Забайкальской областью».
Нам неизвестно, чем занималась в Селенгинске Луиза Антуан и долго ли там она пробыла, но переписка француженки с семейством Бестужевых продолжалась еще ряд лет. 30 апреля 1857 года Михаил Бестужев писал из Нерчинска (куда он попал во время своего амурского плавания) сестрам в Селенгинск: «Поклонитесь всем кто меня помнит, а главное — кланяйтесь от меня Луизе Николаевне (выделено мною. — A. Т.), к которой я но пишу, чтобы по повторяться». К следующему году относится дружеское письмо Луизы Антуан Михаилу Александровичу, в котором она называет его «милым другом» и «братом».
Луиза Антуан, оставив в сибирской земле своего друга Николая Александровича Бестужева, навсегда покинула Россию. В 60-х годах прошлого века она вернулась во Францию, увезя с собою свои портреты кисти Н. А. Бестужева и, видимо, немало других ценных реликвий их любви. Может быть, они до сих пор где-то хранятся у потомков Луизы Антуан за границей, неизвестные нашим современникам.
Учителя и ученики
Вскоре после того, как братья Бестужевы поселились во флигеле усадьбы Наквасиных, в дверь робко постучали. Вошел молодой бурят в наглухо запахнутом халате-дыгыле, подпоясанном красным кушаком. Неловко сняв с головы мохнатую шапку-малахай, он встал у порога избы, смущенно улыбаясь. «Тебе чего, братец?»— спросил Николай Бестужев, откладывая книгу, которую читал. — «Да Убугун я, Сарампилов» Не узнаете?»
Бестужев подошел ближе. Действительно, в этом желтом скуластом азиатском лице с черными раскосыми глазами было что-то знакомое. Человек был явно приезжий: в Нижней деревне и в ближайших улусах такого не встречал. Да и голос… «Не узнали? А я у вас в Петровском Заводе учился».
Боже мой! Только сейчас Николай Александрович отчетливо вспомнил того смышленого бурятского мальчугана, который несколько лет тому назад посещал тесные и полутемные камеры Петровского каземата, чтобы научиться у декабристов уму-разуму, а при помощи братьев Бестужевых — овладеть секретами различных ремесел. Разве забыть момент, когда Убугун буквально остолбенел, увидев простой самодельный токарный станок, словно это было некое чудо. Он часами не мог оторваться от кустарных увеличительных стекол, так как никогда подобного не встречал. Те слесарные инструменты, с которыми Сарампилов приходил на занятия к декабристам, были весьма примитивными и недолговечными, поскольку изготовлялись они не из стали, а из плохого незакаленного железа. Может быть, поэтому все, что делал бурятский парнишка, не выходило за рамки грубой самодельщины.
Убугун оказался на редкость необыкновенным учеником. Много наслышавшись об искусных делах Николая Александровича (о чем уже ходили по Забайкалью легенды), он специально проделал долгий путь из селенгинских степей в казематы Петровского Завода, чтобы хоть одним глазком посмотреть на волшебство дархана-кудесника. Бестужев тепло встретил любознательного мальчишку, терпеливо удовлетворял его неуемную любознательность, объяснял словом и делом все приемы токарной работы и даже позволил снять рисунки со всех слесарных, столярных и часовых инструментов. На прощание Бестужев дал Убугуну Сарампилову куски стального листа, осколки толстых стекол от зеркал и стаканов, снабдил необходимыми инструментами, а также подарил мальчику табакерку с музыкой, но с испорченным механизмом.
Разве мог тогда Николай Александрович предполагать, что через несколько лет наступит черед бесконечно удивляться и ему, учителю. Приняв приглашение Убугуна посетить его скромное жилище на берегу Гусиного озера, Бестужев буквально остолбенел от неожиданности, когда увидел в бурятской юрте свои инструменты и механизмы, даже более простые и улучшенные, построенные учеником по снятым когда-то примитивным чертежам. Осколки стекол превратились в искусных руках Сарампилова в линзы зрительных труб и биноклей, отличавшихся необыкновенной четкостью. Даже безнадежно испорченная табакерка не только оказалась исправленной и играла музыку, но в довершение ко всему крутила небольшой металлический цилиндрик («хурдэ») с ламскими молитвами.