Солнцедар

Шесть наших дворов образовали ТОЗ: товарищество обработки земли. Колхоз есть! Приказ выполнен. Но государство к нам как не ходило, так и не может прийти. Даже не может в окно заглянуть. Законопачены форточки. Хто там? Чяво надо? Мы налоги заплатили. Больше дать не могём. До свидания, и вам не хворать. Но государство продолжало настаивать на укрупнении колхозов по территориальному принципу, в противовес родственному, пытаясь преодолеть замкнутость карликовых хозяйств, для удобства регулирующих органов. Крупным объединением людей легче манипулировать. Здесь ослаблены эгоистические порывы участников. Большевики в Москве ставили задачи местной власти. На местах пытались исполнить приказ, как могли.

Надо отметить ещё, что несколько лет, предшествующих 1930 году наше псковское крестьянство находилось под паром. То есть отдыхало от политики военного коммунизма 20-х годов и от продразверстки. Продотряды выкосили самых зажиточных крестьян. Самые активные и неравнодушные из них были истреблены в те годы. Такое было время. Никто не успевал отдавать себе отчёт. Новая мораль только начинала формироваться, старая христианская мораль была уничтожена. В разрыве безвременья летели с плеч несознательные головы соотечественников, и никто по этому поводу не переживал. Но всему приходит конец. И террору тоже отпущено своё короткое время. Загнанные в угол крестьяне были исполнены решительностью перейти в контрнаступление на диктатуру пролетариата и к свержению власти во главе с коммунистами. Политические силы в России сформировались и противопоставили себя друг другу. Однако, борьба класса крестьян с классом рабочих – это оксюморон. Такого поворота большевики допустить не могли, как не могли его и научно отрефлексировать. Не имелось в истории такого накопленного опыта. Не изобрели ещё такого материализма, который смог бы раскрыть суть исторического противоречия интересов крестьянина от рабочего. Как ни крутили, а помеха интересам обоих классов оказывалась только в точке пересечения их хозяйственной самореализации с интересами партии большевиков. Во всем остальном их интересы параллельны. И тут возникает вопрос, почему ни рабочий, ни крестьянин не может договориться с властью, если это обычное для того и для другого дело. Испокон веков договаривались, а тут не могут. Стало очевидно, что дело, видимо, во власти. Кто поопытнее в политбюро и в ЦК давно это поняли, но покамест боялись говорить вслух. Ну как, скажите мне, политик болтун может научить крестьянина выращивать хлеб. Никак. На том и порешили: пока ситуация не вышла из-под контроля пойти на уступки деревне и разрешить ей самой определять что в какую ямку посеять и чего из этой ямки пожать. Продразвёрстку, с её бессмысленным истреблением людей, заменили на продналог. Началась новая экономическая политика.

Те, кто выскочили живым из эпохи военного коммунизма, почувствовали свободное дыхание кооперации и хозрасчета. Деревенские коровки принялись нагуливать скудный жирок. Лён стали продавать за деньги. Деньги, кстати, тоже появились. И это оказалось отнюдь не к добру. Из-за этих невезучих денег опять всё пошло наперекосяк. Как говорил классик: «Если в стране ходят денежные знаки, то должны быть и люди, у которых их очень много». Дело в том, что деньги имеют свойство перетекать в тот сектор экономики, продукция которого пользуется наибольшим спросом. Как этот происходит? Очень просто. Экономические субъекты начинают тратить свои деньги на такие товары, которые им больше всего по вкусу. Неважно, кто этот сорящий деньгами субъект: человек, завод, издательство. Они покупают лучшее. И таким образом деньги направляются к лучшим производителям. А кто они, где живут эти победители конкуренции? Да, в принципе, такие же люди, как и мы с вами. Только их не грабят, не заставляют, не унижают, не дают глупых советов и так далее по списку Всеобщей декларации прав человека от 1948 года. Другими словами – это кооператоры. Частники, которые ради своей выгоды рискуют своими деньгами. Государство не может конкурировать с ними, так как в его хозяйственной диалектике разведены потоки. Потоки труда, в одну сторону, и поток денег за труд, в другую. То есть трудится один, а распределяет другой. Противоречие, которого нет у частника. Частник сам потрудился, сам получил выручку. Вот таким вот бесстыжим образом деньги стали перетекать в частные руки кооператоров и кулаков. И это те самые деньги, которые выпестовало государство. Оно, государство, их эмитировало, обеспечило золотом, умыло и причесало. Оно научило их вести себя в заграничных салонах, и их приняли в свободное конвертируемое общество заморских валют. Оно договаривалось с лучшими учителями танцев Европы, чтобы научить их легкому жированию по ностро счетам. Оно научило их одалживать себя под процент. И, наконец, оно же позволило поклонникам в них влюбляться и незаметно накапливать их в текущих остатках по депозитам, в облигациях и в кубышках. Чем же отблагодарили деньги свою альма-матер? А тем, что вырвались от неё на волю и стали беспощадно обличать её просчеты, одновременно щедро вознаграждая нэпманов, тем самым вырывая у государства все рычаги контроля. Частная экономика стала крепнуть в ущерб экономики государственной. В политбюро это заметили и глубокий экономический вдох закончился. Пришла пора регулировать жиклеры. Кооперации, тресты и синдикаты сошли со сцены. Планирование индустриальных пятилеток и коллективизация заняли их место на передовицах советских газет.

Индустриализация.

Итак, жизнь налаживалась: перестали голодать, сформировали денежную экономику, рынки, торговлю, накопления. Вернулись в дорожные колеи сельские телеги, крестьяне нащупали периодичность и такт деревенских работ, втянулись в постоянство и в необходимость землевращения. Периодичность времен года обрела системный вид и возродила уверенность в завтрашнем дне. Не заставили себя ждать ловкость, хитрость и изворотливость. Появились зажиточные личности – опять началось классовое расслоение. Самостоятельность экономических субъектов напомнила правительству о необходимости регулирования жизни, о подчинении всего и всех делу партии. Но устаканивание, стагнация – это не развитие. Страна не развивалась. Более того – начала отставать. Частная инициатива не могла в короткий срок обеспечить достаточный рост и релевантную структуру экономики. Для этого и продолжилось укрупнение колхозов и понадобилась индустриализация.

С этого момента дело начинает подходить к истории моего ареста, а поэтому тут не мешало бы кое-что прояснить. Надо понять фактуру и сущность явления. Коллективизация и индустриализация – это всего лишь термины, коды обозначения процессов. А что за процессы происходили тогда в сознании нашей страны, что мучило её усатое отражение в тот момент – в тот самый момент истины, в точке спасения, в точке застоя? Какой выбор предстояло ей сделать, и какой эпохальный запрос растягивал время навстречу её государственности?

Думаю, что дело было так. Запрос этот был требованием времени создать на территории России эффективное и современное государство рабочих и крестьян. Что такое современное – спросите вы? А это такое, которое не хуже соседей. А что такое эффективное? А это когда власть уверенно командует, а народ быстро выполняет. Так вот, нужно было подтянуть до средних европейских значений уровень жизни трудящихся; выковать армию, способную защитить интересы рабочего класса; и создать среду, дающую возможность свободным гражданам свободно самовыражаться навстречу коммунизму. И государство обратилось к народу:

– Уважаемые граждане, мы с вами коммунизм построить хотим?

– Хотим, – ответил народ.

– То есть в буржуазном обществе, где капитал эксплуатирует честный труд, мы жить не хотим, так? То есть классовое общество, где класс кровопивцев-аристократов паразитирует на классе бедноты, мы не признаем? То есть мы против насилья, но мы за равноправие, верно?

– Верно, нечего нами потакать, мы не быдло, сами всё решим!