Эльсинор

– Опять?! Опять ты все же мать, а я все же не отец!..

Неужели она это вслух сказала?..

– Ну, что ты, я… ну… что… Все хорошо, да?.. Я просто подумала: чужие в театре…

– Глупости. Своих доброхотов – не сосчитать. Узнаю, какая сволочь сподобилась… Узнаешь тут, как же… Думаешь, обойдется? Маша. В таком его состоянии?

– В каком бы ни был. Наш сын… наш, слышишь?.. сделает все как надо!

Не хватало, чтоб еще и Лосев. Поплыл. Вались уж всё валом?.. Уж нет! За все эти годы чего только ни бывало, ни случалось. Выстояли. И театр. И они с Лосевым. Черт с ним, с фестивалем, но премьеру они не сдадут! Вытянут! Вот так!

И мальчик им еще покажет. Даже не возраст Христа. Все впереди… Лет десять назад вырвались на «Однажды в Америке». Кого ни спросишь – все видели (все, кроме ведущей пары «Драмкомедии»!). А тут – ретро-показ. На окраине. В ДК Стройтреста. На все плюнули. Как молодые, неслись вдвоем по аллее на единственный (смотреть такое по ящику – себя не уважать), под ночь, сеанс! Сидела, вцепившись в подлокотники… всю сцену «соляного столба»: седой Лапша и юный Максимиллиан Беркович… только рыжий… По дороге домой он, ее Лось: «Думаешь, я дебил?.. Даун с нарушениями зрительной памяти?..» Всё, всё, до конца сблизившее их тогда. Окончательно сделавшее парой. «Когда ты стал догадываться? – она, уже дома, в постели. – В каком возрасте: в тринадцать?.. в пятнадцать?..» Молчал. И чувствовали друг друга как никогда.

***

– Есть прелесть в том, когда две хитрости столкнутся лбом.

– Глафира Андреевна, я… Извините, все не привыкну к этим углам. К сумеркам. Честное слово…

– Вопьюсь в его глаза, проникну до живого… И вздрогнул он, как некто виноватый.

Уплывающие в глубину грота, растворяемые там, вдали, светом и коридорной акустикой – дамский силуэт и голос:

– И, глядя на меня через плечо, казалось, путь свой находил без глаз…

– Ваня, Иван! – из другого конца грота. – Погоди, я тут… тогда так тебе и не вернул… Ты что сияешь?

– Василь Василич, потом, пустяки! Василь Василич, а за что вы тому драматургу рыло начистили? Расскажите. Зайдите. Ну, правда. Что вам, жалко?

– Да не жалко, почему?.. Это твое рабочее место теперь?

– А что?

– Нет, ничего… За «Гамлета». Все того же. Только это ведь не подвиг – «рыло начистить», как ты выразился… Обсуждали коллективно пьеску его на злобу дня. Ну, ты понимаешь… Я по ходу не сдержался, брякнул: «близорукопись», «пероизведение»… что-то еще, не помню. Он в бутылку полез. По принципу: сам дурак. Дескать, что это наш театр впереди планеты всей начал «Гамлета» в переводе Пастернака репетировать? Как бы, дескать, чего не вышло. Я б стерпел. Но эту ж сволочь не унять… Заканчивал свою речь он уже под столом. Директорским. Репетициям нашим тогда тут же – стоп машина! Да и теперь чей перевод – видишь. От греха подальше. Как в школьной программе.

– Ну, я б не сказал… – влюбленно глядя на Василь Василича, протянул Иван… – что не подвиг.

– Мы с тобой на днях нашу прежнюю приму вспоминали между делом… Звали ее, если ты не в курсе… хотя, почему «звали»? – зовут… Зина Ивановна. Не Зинаида, а Зина. Именно так: Зина Ивановна. И фамилия соответствующая: Фортуна. Так вот, когда в сорок втором у немцев неприятность под Сталинградом случилась, она почти всю свою Офелию спиной к полному немчуры залу умудрилась отыграть. Как мы тогда живы остались, не знаю…

Иван Сергеевич обратил взор к сцене с реющим на полотне Призраком, вслушался в глуховатый, неровно (возможно, с умыслом) записанный голос Василь Василича:

…я бы мог поведать

Такую повесть, что малейший звук

Тебе бы душу взрыл, кровь обдал стужей,

Глаза, как звезды, вырвал из орбит,

Разъял твои заплетшиеся кудри

И каждый волос водрузил стоймя,

На голове, во всяком разе…

Ну, слава богу! Все в порядке. Упустить в Лету Василь-Васильичские перлы было бы непростительно. Тем паче – маловероятно, чтоб кто-то из непосвященных что-то в самом деле смог расслышать и осознать. Василь Василич владел этим фокусом – произнесением двух фраз зараз, сливая эти: «на голове, во всяком разе» и «как иглы на взъяренном дикобразе» – совершенно в одно.

Расслабившись, Иван Сергеевич отдался внутреннему монологу, эхом следовавшему за речью Призрака.

Когда я спал в саду,

Как то обычно делал пополудни,

Мой мирный час твой дядя подстерег

С настойкою губыкуса в сосуде…

Иван Сергеевич покивал… К встреченному, было, в штыки неизвестному растению с летальным действием его актерское сознание в свое время привыкло удивительно быстро. Но что еще удивительнее – в труппе против «губыкуса» не возражал никто. Ни один человек. Как не слышали…

Я скошен был в цвету моих грехов,

Врасплох, непричащен и непомазан;

Не сведши счетов, призван был к ответу

Под бременем моих несовершенств.

О ужас! Ужас! Ужас! Бляха-муха!

А ведь все они неспроста, эти «отступления» Василь Василича от оригинала. Все что-то означают. Например, это, последнее: действительно, было б о чем тужить – не успел человек покаяться в своем, как он его понимает, свинстве; главное – насвинячить успел… Не совсем же уже с бухты-барахты Гертруда «благородную любовь» на «постыдные ласки» променяла. Не диаметрально же они, эти две вещи, противоположны.

«Прощай, прощай! И помни обо мне…»

В этом сегодняшнем Гамлете – ничего от того… его собственного… И в гримерке, куда он так беспардонно вломился, – ни следа того предпремьерного адреналина, каким, казалось, воздух пропитан был в оные времена. Иван Сергеевич открутил время минут на двадцать – мысленно он снова на пороге каморки, снова «вламывается»: этот интерьер, этот вид мертвеющего на глазах болота, только что заглотнувшего крупного зверя… Ивана Сергеевича передернуло!.. Со сцены – все то же, негромко, в какой-то прострации: «Стой, сердце, стой… И не дряхлейте мышцы, но меня несите твердо… Помнить о тебе?.. Да, бедный дух, пока гнездится память в несчастном этом шаре…» Вот. Отсюда. С этих слов начиная – все его, Ивана Сергеевича, впоследствии ощущения нестыковки черепа с его содержимым, все подозрения безграничной чувствительности, с самого начала вместе с генами формирующей человеческий организм, толкающей его к искусству, к небу, к Слову и именуемой…

– …О пагубная женщина… Подлец!!! – Иван Сергеевич вздрогнул в кресле. – Улыбчивый подлец! Подлец проклятый!!!

Не слабо!.. Рано болото праздновало: зверь одним рывком – на твердое!.. Новая актерская школа? Что-то в этом определенно есть. Кровь по жилам… А ведь, пожалуй, посильней того, что делалось с ним в этом месте… Или не надо?.. Без реминисценций?.. «Не сравнивай: живущий несравним»… Да. Да. Было то, теперь это. Внутри… а теперь снаружи. Да.

– …А что до привиденья, то это честный дух, скажу вам прямо… Но узнавать, что между нами было, вы не пытайтесь…

«Это точно», – расслабившись, Иван Сергеевич откинулся в кресле.

***

– Ты слышала?.. Да, ты ж рядом стояла… Там – недоиграно, тут – переиграно… «Улыбчивый подлец…», «Пагубная женщина…» – кому это все? Не понимаю! К кому он с этим своим журавлиным криком – кому жаловался?! Убийце?! Изменщице?! Маша…

Эти мысли – оттуда, из того времени: что-то не так в этой пьесе, в этой истории, не оставляющей мир в покое… Истово и без надежды кающийся братоубийца. Почти ничем не омраченный переход женщины из «одной» постели в «другую». Ярый мужской шовинизм обойденного наследника. И в центре всего – Призрак. Изначально. Изначально – Призрак, с большой буквы: совершенно неизвестное отношение к нему жены, обожание сына, органичная зависть брата, любовь толпы… Что это, всё вместе и по отдельности, – все эти чувства, линзой сведенные в одну точку, что они такое? Фантазии. Делегирование счастья своего существования другому физическому лицу. Совершённое за кадром братоубийство – избавление от фантазий. Для женщины – бесстыдно счастливое, для сына – смертельное, для убийцы – тягостное, но оправданное властью и все тем же счастьем (так и чудится: убили оба, он и она), для народа – обычное дело. Предмет вместе с линзой – исчезли, взоры возвращены владельцам. Всем, кроме одного, наследующего равно матери и отцу (миру очевидному и миру незримому), склоняющегося к последнему: самоубийство… Нет-нет, а… с этими что делать – с душегубами, с созревшими и зреющими кровосмесительницами, с друзьями-шпионами?.. Призрак возникает почти сам собой, без усилий. Не столь уже и очевидно, видим ли Он на деле кому-то еще, кроме принца. Виденье. Фантазия. Подталкивающая к мышеловке. Затем – к полному обнулению. Стиранию иероглифов с прозрачного стекла, готового к новым принцам и Призракам.