Эльсинор

Заслушавшийся, оторвавшийся от окна Иван Сергеевич пропустил всю длинную, через весь город тянущуюся к театру улицу: автобусишко теперь разворачивался на площадке перед театром, стоявшим, казалось, прямо на городской окраине… Серое, с башенками, здание, повращавшись перед Иваном Сергеевичем, открылось темным боком и замерло.

– Иннокентий Григорьевич!.. – поплыл по автобусу обращенный к столичному начальству голос уже влезавшего в распахнувшуюся переднюю дверцу крупного, с улыбкой до ушей, мужчины в коричневом пиджаке. – Товарищи! Мы вас пораньше ждали, понимаю: дорога, дорога… Иннокентий Григорьевич!.. Не волнуйтесь, чуть что, задержим на пару минут, публика у нас хорошая, мировая публика, проходите, товарищи, в холл и наверх… в холл и наверх… Иннокентий Григорьевич!.. Рады, рады!

Проскрежетав дверцей за спиной Ивана Сергеевича, последним сошедшего на землю, автобус укатил… Высоко над головой приглушенно светилось единственное окно – крайнее от угла, понемногу возвращая навсегда, казалось, забытый запах гримерки… Поскрипывая по снегу, Иван Сергеевич направился по следам попутчиков, скрывшихся за углом. Парадный вход. Та же афиша. Стайка девчонок проскользнула внутрь мимо задержавшегося у входа Ивана Сергеевича… Сойдя с театральных ступеней, отойдя на десяток шагов, в две ладони зачерпнув с земли холодного снега, слепив твердый снежок, с размаху всадил он его прямо в афишу! По центру! Гулкий дребезжащий звук, побежав в обе стороны под колоннами, эхом отозвавшись на противоположном «берегу» площади, подсказал: за наклеенной на дверной проем афишей – фанера. Не стекло. Удовлетворенно кивнув, Иван Сергеевич шагнул с пустой театральной площади прямо в битком набитый холл.

Публика, в несколько струек стекшаяся к гардеробу, широко разлившаяся в холле под настенными фото, при всем своем разнообразии, в целом олицетворяла молодость, большей частью девичество, женственность… К Ивану Сергеевичу вернулось это восприятие наполненного ожиданием здания как живого, охваченного предчувствием, организма. Косясь на стены с фотографиями, он пересек мерно гудящий холл и, дважды – влево-вправо – повернув по ходу пустого, сумрачного коридора, прислушиваясь к своим же шагам, стал подниматься по боковой деревянной лестнице. Вот!.. Иван Сергеевич, соступив на шаг, вновь опробовал левой ногой радостно скрипнувшую ступеньку, по центру беззвучную и только здесь, под левым своим краем, подававшую голос. Никакой ремонт не властен… Ремонтом, впрочем, не пахло, судя по вертикальной шаткости. Не считая пролеты, на приличной уже высоте сшагнул он с кое-как подсвеченной лестницы куда-то в совсем уже мрачную боковую нору. Поборов в себе желание нащупать руками незримые коридорные стены, отсчитав определенное количество шагов, Иван Сергеевич наугад вытянул руку в сторону. Дверная ручка, вплыв в ладонь, подалась.

Свет от одной из двух призеркальных ламп больше слепил заглянувшего внутрь Ивана Сергеевича, чем освещал комнатенку… Оставив в покое терявшийся в темноте интерьер, Иван Сергеевич перевел взор на отраженное в зеркале загримированное лицо сидящего к нему спиной, попутно представив, как может выглядеть в том же зеркале явившаяся из мрака его собственная физиономия. Не напугать бы… Каких-то тридцать лет. Ничто не меняется. В отдельно взятой гримерке. Та же убогость. То же «одноглазое» освещение того же рабочего места. Тот же грим, мало что оставляющий от твоего собственного лица. Та же роль. Та же пьеса. И не стоит торчать в дверях… Иван Сергеевич вспомнил, как тридцать лет назад в предпремьерном мандраже послал заглянувшего сюда, в эту дверь, Полония. Как именно. Нет, нет, ничто не повторяется. Не должно повторяться… Очнувшись, поймав на себе немигающий, оцепеневший, размытый зеркалом взор хозяина комнатки, Иван Сергеевич медленно затворил дверь, на какое-то время замерев в темноте, ожидая подзабытого ощущения – того, прежнего, появлявшегося в коридорном, после гримерки, мраке, когда постепенно перестаешь понимать, с открытыми ли стоишь глазами…

Минутой позже дверь оставленной Иваном Сергеевичем комнатки вновь ожила, готовая к выходу на сцену Гертруда приблизилась к креслу уставившегося в зеркало, казалось, ничего не видящего Гамлета.

– Ну-ну, – сказала вошедшая. – Все хорошо. Забыть, напрочь забыть о всяких там фестивалях, и – всё на своих местах. Чуть что – мы с папой рядом. Он, кстати, считает: ты в последнее время прибавил. Все хорошо. Все, как всегда, да?.. Что случилось?..

***

– Это наш новый Гамлет? С таким кукольным личиком, и в Эльсинор.

– А ты что, старого помнишь?

– Да я-то нет. Вот Василь Василич… должны-с помнить… с оккупации… Да, Василь Василич?..

Иван поймал на себе заинтересованный взгляд сидевшей наискосок от него Офелии. Ясно: Офелии. Не она – так кто? Зацепленная взглядом Иванова щека потеплела. Все как положено. Первые минусы, первые плюсы.

– Знакомьтесь, наше пополнение, – бодро вплыл в репетиционную (она же директорский кабинет) Лосев, ведущий, без пяти минут «заслуженный», пробующий себя в последнее время и в режиссуре. – Прошу любить и жаловать: Соболев Иван…

– А по батюшке?.. – осклабился один из двоих недавно в открытую обсуждавших Ивана.

– А по батюшке Клавдиевич, – подхватил второй из того же дуэта.

Ведущий Лосев, возвышаясь над директорским столом, склонил голову набок:

– Момент истины: если по батюшке, то как на самом деле? Ну, говоруны…

– Что?.. – вмиг потерял улыбочку первый. – Да я его первый раз вижу.

– Вот вам и споры о темноте актерской… – проворчал Лосев. – Ясно. Ясно, что все уже в курсе и что Вольтиманд с Корнелием отчество знать не обязаны… Не выясните к пятнице отчество Гамлета – пойдете на выходные в «Терем-Теремок» пацуком и жабой, вместе с абстиненцией! К делу. Всего сказанного на коллегии в адрес нашего «Вишневого сада» я, естественно, повторять не стану… пусть вам руководство повторяет… Фирсу за финальный монолог – отдельное спасибо…

– Не ссы в муку, не делай пыли… – услыхал рядом с собой Иван.

– …Евстигнеев, ребята рассказывали, на сцене реплики опускает, а Василь Василич наш – добавляет, да главное: какие! А что: от души!..

Иван Сергеевич «вернулся на землю»: какая-то дамочка из местных наливала в стоящую перед ним чашку чай, судя по цвету – зеленый. Та же репетиционная (она же – директорский кабинет)… Вдогонку вспомнилось еще: после первого памятного сбора, по выходе из театра – чья-то рука на его плече:

– Дай рупь до получки… – и, в ответ на его, Ивана, сомнение в глазах, утвердительный кивок Василь Василича.

– …Двадцать два мужика, не считая актеров, могильщиков, послов и протчая-протчая. Как хочешь, так крутись! – распалялся сидящий в директорском кресле режиссер, тот самый мужчина в коричневом пиджаке, встречавший автобус.

– Дак… не ко мне вопрос… – развел руками Виктор Михайлович. – У него так!

– Да я же не о том! Мужиков в театре хватает, мужиков – батальон! Куда женский полк девать? У него как? – Офелия, Гертруда… Гертруда, Офелия… Нет, Горацио с могильщиками и сегодня – всё как положено… А вот девчат на сцене – на спор не угадаете. Не вычислите, даже и н-н-не… пытайтесь!.. Пейте, пейте чаек… И пойдем, пойдем… Пора. Иннокентий Григорьевич, командуйте!

Зеленые мягкие кресла, еще тогда удивившие: откуда богатство?! Народа – «полный стадион». Прямо перед ними, перед их, занявшей целый ряд, делегацией – квадрат пустующих мест. По ходу вежливой сутолоки при рассаживании с раскланиванием и взаимной уступкой Иван Сергеевич оказывается чуть не в центре гостевого ряда, через кресло от главной VIP-персоны – Иннокентия Григорьевича и бок о бок с Виктором Михайловичем, соавтором Шекспира.

Всё – по сценарию, озвученному в дороге соавтором: гаснет свет, прожектор сопровождает лже-публику – ровно те же, что и минуту назад у настоящих гостей, поклоны во все стороны по ходу дела (кто-то даже – за ручку с Иннокентием Григорьевичем), шумное, с расчетом на зрителя, освоение освещенного, только что бывшего пустым, квадрата кресел. Впереди, чуть правее от Ивана Сергеевича, вырастает пышная, рыжеватая в свете софита, шевелюра. Световое, по центру зала, пятно медленно гаснет. Площадка перед замком.