Отрадное

А сейчас мы приходим с матерью на место, что рядом с домом Крезлапа в Нижнем Отрадном. И я так обрадовался, что буду теперь жить рядом с курганами и Крезлапом. Завтра же взять лопату, зайти за ним и бежать открывать тайну курганов!

На следующее утро я сходил в школу за аттестационным листом. Мда-а, так себе отметки, между тройкой и четверкой. И стал ждать мать у школьного пруда, потихоньку сосредотачиваясь на том, что она вчера сказала про переезд, и всё больше и больше раздражаясь по этому поводу.

Это что же такое получается? Такое важное, даже главное в нашей семейной жизни событие, как переезд, совершается без меня? Силами только взрослых – матери и дяди Леши с машиной? А я, вы ходит, никто? Я – ребенок? Я – ребенок, да. Но наполовину. А вторая моя половина – заместитель умершего отца в партнерских беседах матери. Почему-то мать раньше понимала это, уважала это и гордилась этим. И восхищалась этим. И жила этим, как и я. Без этого мы бы не выжили после смерти отца. А тут вдруг она проигнорировала меня как своего партнера, оставив меня только как своего ребенка. А мне этого мало. Я с этим не согласен.

И я так себя накрутил, что, когда мать пришла за мной, от обиды я и глядеть на нее не мог. Молчал и на все ее детские вопросы ко мне по поводу отметок отворачивался. На все ее попытки пойти напролом – «Ну что такое, Акимушка? Что случилось?» – я отмалчивался, дул губы. Потом она поняла, что напрямую не пролезет и догадалась сыграть в партнерство. Я никогда не мог противиться этому, был рад и признателен.

– Ах, это! Подумаешь событие! Кровать да два узла перевезти! Один с посудой, другой – с бельем. Тоже мне событие! А вот нас ждет событие настоящее, и мы поедем туда всей семьей! Ты, я и дядя Леша!

– Что-что? – спросил я обескураженно.

– Я прочитала на днях на столбе объявление, что продается шкаф. В воскресенье мы поедем за ним. Вот это будет настоящее семейное событие! В шкаф мы переложим в кои-то веки всё-всё, что постоянно лежит на подоконнике да на стульях, положим по полочкам, повесим, куда надо. И даже одну полочку я тебе выделю для твоего лобзика и фанерок.

Разговор как с партнером, как с заместителем отца – вот это мне всегда нравилось в матери и всегда окрыляло. Я признательно взял ее за руку, и так за руку мы и пошли в новый дом, в новые жилусловия. В семиметровую комнату. Но свою, а не съемную.

Глава 24. Шкаф

Сначала мне казалось, что дядя Леша – с материной работы. Один раз он приглашал нас с матерью покататься на машине в Клин, познакомиться. Потом он стал приезжать к нам на Народную поздно вечером, раздевался, умывался, молча ел, что мать подаст, и ложился спать. Со мной он уже не заговаривал, а утром уезжал к себе на работу, так что мне стало казаться, что он не с материной работы, а хозяйский работник, которого хозяйке некуда поселить, и она попросила мать, как свою жиличку, поместить его как-нибудь у себя.

А когда мать сказала, что нам дали комнату семь метров по потере кормильца и мы скоро уезжаем отсюда, я надеялся, что поедем мы с матерью, а его оставим здесь.

Утром я взял мать за руку, и мы пошли на железнодорожную станцию, в центр Подгороднего, где всё магазины, продукты, промтовары, керосин, и ходят электрички до го рода.

Мать шла, как это всегда в ней было перед большой семейной покупкой, заранее волнуясь, и потому молча и не мешала мне думать про себя.

Понятное дело, плохо столько лет не иметь женских хозяйственных полочек из-за неимения собственного жилья. Наконец его дали – семь метров в полуподвале, экая роскошь! С окном на корни георгинов, посаженных теми, кто живет выше. Зато свое, как говорит мать.

На переходе через шоссе, которое в Подгороднем идет параллельно железной дороге, мать остановилась:

– Сейчас дядя Леша подъедет, подождем.

Я согласно кивнул, не выпуская руку из руки матери. Так мы и стояли, держа друг друга за руки, в ожидании машины.

Когда машина подъехала – большая грузовая с контейнером за бортом, из нее вышел пожилой мужчина, усталый, в брезентовом халате и поношенной большой кепке. Я сначала даже не понял, что это дядя Леша. Так разительно он отличался от того дяди Леши двухмесячной давности, дяди Леши первой встречи в городе, в апреле. Мы вот так же с матерью стояли и ждали его на тротуаре. И он как-то залихватски подъехал, будто на тройке, на своем грузовике, молодцевато выскочил из машины, в темной робе, но улыбчивый, с чубом из-под кепки, и начал нас дружелюбно подсаживать в кабину, как будто это была, по крайней мере, какая-нибудь легковушка. Он широко улыбался, а мать скромничала и пунцовела, довольная. А мне он совал книжку-распашонку про козленка из киоска «Союзпечать». Мы тогда ездили, как мне сказала мать, кататься на машине в Клин, а вышло по взрослому – знакомиться.

Теперь, в Подгороднем, спустя два месяца, он вышел к нам буднично и рассказал, как трудно ему было получить путевку именно в эту сторону. У них в колонне с этим делом строго. Меня вот здесь на пятачке милиция проверила. Мать сказала ему в ответ: «Вот сюда, Лёш, езжай» и махнула в сторону железнодорожной станции, до которой мы не дошли метров пятьсот. А он возразил ей, не глядя на нее, распутывая какую-то веревку в руках:

– Видишь – знак висит? Проезд запрещен, придется в объезд.

– В объезд? – с недоумением проговорила мать, никогда не пользовавшаяся личным транспортом, а только электричкой «Ржевка – Подгородний». Ей было обидно, но он не стал ее утешать. Он был с ночи.

Потом мы усаживались. Сначала он обошел машину и сел за руль. Нагнувшись в кабине, открыл нам дверцу. И в кабину сначала полезла мать, в середину, потом полез я, чтобы сесть с краю, у бардачка – единственное, что я выучил из той клинской поездки на машине, с его подачи, конечно. Потом все захлопывали мою дверь.

В конце концов, это даже неплохо, что мы объедем весь Подгородний и увидим его с той стороны, увидеть которую никогда раньше не доводилось.

Железная дорога делила Подгородний примерно пополам, и мы всегда от железной дороги ходили только в свою правую сторону и никогда на противоположную. Посмотрим, что там за народ ходит, какие дома стоят, думал я, когда мы поехали. Но когда мы обогнули Подгородний, оказалось, что там, к моему разочарованию, ничего интересного, что там все то же, что и на нашей стороне. Всё те же заводские серые бараки кирпичного завода, и всё те же люди в телагах и кирзе. Поэтому, когда мы подъехали к какому-то серому, видавшему виды забору с глухой некрашеной калиткой, я и не ждал ничего примечательного, тем более что навстречу, на наш стук, дверь открыл маленький пожилой мужчина, почти старик, в серой телаге. Правда, вместо кирзы на его босых ногах были почему-то галоши. С первых его слов меня удивила в нем учрежденческая городская любезность, с которой он, непонятно почему, ласково встретил нас, обращаясь преимущественно к матери, молодой, здоровой, крупной тридцатипятилетней женщине.

– Да, да, проходите, пожалуйста, через участок и направо. Я сделал так, как мы с вами условились. Шкаф ждет вас. Нет, нет, дальше, в коттедж проходите. А это моя жена, она сейчас занята, – показал он на пожилую женщину, копающуюся в грядках и не обращающую на нас никакого внимания.

Мы прошли тропкой посредине участка, оставляя справа небольшой трехоконный, почти игрушечный, очень старый деревянный дом в деревенском стиле. Прошли почти до конца к новому, в функциональном стиле, никогда не виданному еще в Подгороднем коттеджу – легкому дому из струганных досок, с большими во всю стену окнами на южную сторону, где каждый сантиметр – только для отдыха. И вошли в дверь под навесом в дальнем от калитки углу.

Мать шла, немного волнуясь, как и всегда, когда большое дело вынуждало ее встречаться с новыми незнакомыми людьми. Мы трое вошли в коттедж и остолбенели. На нас смотрела (тоже виденная впервые) большая зеркальная стена во всю заднюю стену коттеджа. Она отражала во всю ширь (и это было самое непереносимое и восхитительное) голубое пространство неба в июньских облачках. В середине картины высокие мачтовые сосны величаво покачивали на ветру свои кроны, а внизу цвели роскошные бордовые и белые пионы. По всем-всем грядкам, что были на участке. И всё это заливало яркое, безудержное, задорное солнце.