Отрадное

В общем, они кололи лёд на ледяные кирпичи, а я планировал быть архитектором дворца, представлял, какой новогодний бал был у Анны Иоановны в 1741, что ли, году. Потом пришел гофмейстер-прораб и приказал погрузить ледяные кирпичи на машину, отвезти на привокзальную площадь городка и там зарыть под неизвестным магазином, чтобы никто и никогда их не нашел, а тайну их захоронения знал бы только он.

И всё оставалось для меня неизвестным ровно два месяца. Я не знал, где рабочие, где Миних, не открыл ли кто их тайну или мне придется её открывать? И вдруг мартовское солнце вперилось в окно школы, да так ярко и тепло, что перебороло этот интерес, как я ни старался удержать его в себе и повесить газеточку на окно, чтобы концовка моего сюжета о ледяном дворце не провалилась, чтобы она была мною додумана.

Все мальчишки опрометью побежали в совершенно противоположном направлении. Через колхозные поля к сухой, кроме ранней весны, Самынке. Она бурлила, крутилась, все тыкали в неё палками, как в львицу, а она рычала и разевала пасть. Всем было страшно, что она проглотит их, что они утонут в ней, рыжей, косматой и вертлявой.

Это мальчишек так заводило, что они кричали, тыкали дальше рыжую воду и не слушались останавливающих их взрослых, убеждавших: вас может утащить течением, захлебнетесь в холодной воде! Лишь избранные могли в какие-то моменты оседлать её на поваленном дереве или на каком-нибудь выступе берега, рядом с которым она грозно двигалась по руслу. Конечно, в первых рядах был Крезлап. Так что удерживать свой сюжет я уже не мог и тоже побежал на Самынку.

А потом матери встретилась одна чумовая женщина, ну, немножко с приветом, знаете, такие, что всю правду на улице скажут. А так же ведь никто не делает!

– Как? Муж умер, а ты не ходишь получать квартиру по потере кормильца? Срочно иди в исполком и добивайся! Тебе положена комната по потере кормильца! Это твой долг перед ребенком и перед собой, как матерью!

Глава 15. Хождения за комнатой по потери кормильца

«Да, сколько мужиками не занимайся, – проснувшись, сказала мать сама себе, – а за комнатой по потере кормильца надо идти самой. Никто за тебя не сходит. Давно не девочка, а всё хочется, чтобы пришел жених, сделал предложение и всё семейное уделал сам. Вроде бы это там, где исполком, где большими серебряными буквами написано: «Исполнительный комитет трудящихся». Каждый день прохожу. Да, собирайся, Васильевна! Что-то будет здесь, что-то будет. Надо просить, требовать хоть какую-то комнатку государственную».

– Вам что, гражданка? – спросила секретарь, когда она вошла в исполком.

Она путано ответила. Но секретарь – опытная рыба. Дала бланк: «Заполняйте!»

Она не смогла сама заполнить грамотно. Записала только свою просьбу: «Прошу выделить мне комнату по потере кормильца» и села в конце очереди ждать приема к инспектору по жилфонду, стараясь не расплескать настроя, а войти и складно всё сказать. По-культурному.

Когда она вошла кабинет, за большим двухтумбовым письменным столом сидел пожилой представительный мужчина. Совершенно лысая, как старое завалявшееся яйцо голова, коричневое лошадиное, с массой морщин лицо.

Он устало, то ли от значимости своего положения, то ли по особой вежливости исполкомовских (кто их знает, этих начальников) тихо сказал:

– Садитесь.

Когда она села, он так же тихо и отрешенно спросил, сцепив руки:

– Что у вас?

Она вдруг заволновалась, забыла всё, что приготовила, суетно не знала, куда деть руки, и начала вываливать всё без плана. От себя и своих чувств.

– У меня муж умер, – начала она, чувствуя, как поднимается давление, – вернее погиб, то есть не погиб, а его сбросили насмерть с электрички. Не знаю, как это одним словом сказать.

– Да. И что? – тихо, не расцепляя рук и не меняя позы, спросил инспектор.

– Он работал, и я работала. И мы тут в Подгороднем снимали комнату в надежде, что он получит квартиру. А теперь, когда он умер, погиб, я не могу тянуть съемную.

– Приехали? Вы ведь приезжие? – перебил он её рассказ-монолог.

– Да, – выпалила она и сама почувствовала, что излишне торопится, а он своим тихим голосом и вкрадчивостью прорежает её речь. Но она всё равно продолжила.

– Да, я приехала. У меня тут работа и ребенок от него.

Она хотела ещё что-то сказать, потому что запал был на большее, но он опять перебил её тихо и вкрадчиво:

– Мы не строим.

– Что-что? – не поняла она.

– У меня для вас ничего нет. – И повторил: – Мы не строим.

Но она не смогла удержаться. Она должна была сказать всё, что у нее накопилось в душе после смерти мужа, после остракизма хозяев съемной, после отчуждения родни мужа. Она должна была обязательно кому-нибудь это сказать. И она сказала:

– Вот я и хотела. Мне бы хоть какую-то маленькую комнатку. Правда, хоть очень маленькую.

Но он, не повышая голоса, повторил:

– Мы не строим.

Но она не могла остановиться. Как это? Столько мучений сюда прийти, отсидеть очередь и для того, чтобы тебе это сказали?

– Ну, правда, поверьте, мне очень надо, ну хоть самую малюсенькую, – попросила она.

– Мы не строим, – не повышая голоса, сказала человеческая фигура, напоминающая невозмутимую статую.

Тут её кинуло в жар.

– Что же мне тогда делать?

– Обратитесь на свою работу, – всё так же невозмутимо и тихо продолжал инспектор.

Ей хотелось сказать ещё много чего такого, что таилось в её душе и что до этого она не хотела говорить. И как ей было тяжело хоронить молодого мужа и как ей невыносимо теперь жить одной и что сын её неизбежно оказался в одиночестве. Но она вдруг поняла: вот, правильно говорили девки – в исполком ходить – сколько нервов нужно, а итог всегда один – ты разговариваешь со стеной.

И она, забыв про заявление на столе и его голову как залежалое яйцо, пошла разъяренная, как лев, и сраженная, как лань, в своей жажде социальной помощи. И шла домой после исполкома долго, специально не напрямки, а по шоссе, чтобы выпустить пар, так сказать. Подойдя к дому, решила не сдаваться. Какой черствый человек! Надо ехать на работу, просить там комнату. Не сдаваться.

Ну и поехала к себе в депо.

Там, в кабинете начальника, как-то по-особому пританцовывая, маленький человечек с улыбчивым лицом и детской лопаточкой на рабочем столе сажал на противень рассаду помидоров.

– Вы ко мне? Слушаю. Говорите. – Не отвлекаясь от работы и не смотря на нее, произнес он. – Слушаю, слушаю, не тратьте свое и мое время.

– У меня муж был, а потом он погиб. А свекровь на меня взъелась и хозяйка на съемной попросила меня выехать, а мужчина, с которым я начала жить для помощи и воспитания ребенка не захотел мне помогать социально, и мы с ним расстались.

– Да? Муж умер. Дальше, – напомнил он, прорыхляя канавку между двумя грядками.

– А мы с ним снимали комнату.

– Да. Снимали. Дальше. – Так же не глядя в её сторону, но восхищенно на саженцы. – Вопрос! Вопрос!

– Что-что? – не поняла она.

– В каждой ситуации должен быть вопрос. У вас какой вопрос ко мне?

– Теперь я одна, снимать не могу. Что мне делать?

– Вот. Видите? Вы дозрели до вопроса. Это уже хорошо. Но у вас он поставлен некорректно. Нельзя начальника ошарашивать глобальным вопросом «Что вам делать?» Вы должны, прежде всего, сузить его до своей теперешней ситуации и добавить некоторых деталей для совместного решения со мной.

Она ничего не поняла, но, глубоко вздохнув, выпалила про вчерашнее:

– Я написала заявление в исполком с просьбой дать мне комнату по потере кормильца.

– Вот видите, как хорошо вы поступили. Вопрос сузили, ввели свои реалии и подали в письменном виде. Ну, вы просто молодец! Вы успешный ученик!

Это матери уже не понравилось, и она его перебила:

– Знаете, что они сказали?

– Я слушаю, слушаю.

– Они сказали, что не строят. Они сказали, чтобы я ехала к вам и у вас подала такое заявление.