В глубине тебя

Семь.

Больно... Топ... топ... топ... Больно как...

Я, конечно, люблю повыпендриваться, но на самом деле я тут не просто ковыляю-хромаю в маске по отделению, ногу разрабатываю — я, блин, думаю.

Мне кажется, я за всю жизнь столько не передумала разной галиматьи, как за эти дни. Рик там, у себя, небось и близко ни о чем таком не думает. Ему некогда — днем у него работа, разборки с ведомствами — кстати, ему слушание было назначено по его делу, надо будет спросить, как прошло — и Нина на уши приседает, вечером у него дела и мальчишники-пьянки на Котти, а после — сигареты и дорога домой. Со мной.

Как он говорил — я дом ему дала? Теперь его дом в Веддинге, у нее. А со мной — сигареты-пьянки. Как обычно, думаю. Только на этот раз без секса — и как он терпит?

В душу закрадывается поганая мысль, что, может, и не терпит, а, может, на то время, пока я тут лежу, такая худая и страшная, у него там, на Котти завелась еще и третья, и четвертая, и не только. Чего это он не рассказывает, к кому там ходит...

От мысли, что я у него не одна такая, ну, не считая Нины, мне становится на удивление паршиво, как из-за Нины никогда и не было. Осознаю, что никогда не воспринимала их с Ниной «марш», как конкуренцию нашим с ним недо-скачкам. Наверно, потому что не стремилась ни к чему такому, к чему стремится Нина. К слову сказать: к чему я вообще с ним стремилась?..

Может, мама права и не о том мы с ним разговариваем. А может, просто поздно говорить о другом. Вон — заговорила о его маме и явно не в тему — для него это далекое прошлое и слава Богу. Но хорошо, что он теперь знает, что я знаю. Мне хорошо от этого, хоть ему-то и все равно.

«Женится он или нет?..»

Непривычно, что теперь уже и мама уговаривает меня сойтись с ним. Проще от этого не становится, меня ж еще черта с два уговоришь — и у меня на то свои причины.

Да, говорю сама себе, хорошенько же ты съехала с верного пути.

Ну и что? — сама себе и отвечаю. Я сама решила. Оттолкнула его, а потом решила, что уже не вернешь — так мне и сейчас кажется.

«Решила». Какое же большое значение ты придаешь твоим решениям. Была бы ты помягче, Ка-ти. Была бы бабой, хоть раз в жизни, а не мужиком, итит же твою мать.

Так я и бабой с ним была. Достаточно была. Много раз была. Сильно была.

Мне кажется, быть бабой значит страдать. А я не люблю страдать. Мне очень больно страдать. И это так калечит. Меня однажды, до него покалечило — я, видно, так и не оправилась. Если бы во всех этих страданиях был какой-то смысл — но нет смысла. Почему нельзя жить без страданий, любить без страданий — или тогда уже не любить совсем?..

Все мои думы сходятся к тому, что мне плохо и что уже поздно. Да, я не Рита и не Нина. Я — это то, что посередине. Со мной не трубец, но и не нормальная жизнь тоже. Я промежуточный этап. Я, блин, держу, скрепляю всю его нынешнюю жизнь с прошедшей, поэтому он мне звонит — забыть не может, он же говорил.

А я не хочу так. Я все это время не хотела, а даже если наслаждалась, то врала себе или, как сама изволила заметить, заблуждалась, да.

Я люблю его, думаю. Огонек — вот он ты. Я люблю его, поэтому так, как сейчас — мне от этого больно. Больно, что не вижу и у него огонька, а только его привычное, грубоватое.

«Какая ты худая...»

Да, думаю, худая, страшная.

Больно также, если он не грубоват, а дружелюбен. Больно до недоумения. С недоумением этим осознаю, что он, конечно, говорил о каких-то своих оттенках чувств ко мне, что он ощущает инстинктивно — не может без меня, он ведь и сам говорил. Оно и понятно, иначе не звонил бы постоянно. И все-таки его новая жизнь, к которой сам он так стремился, и в которой я ему мешала, маячила, как сам он мне когда-то нежно так пенял — блин, вспоминаю и опять реветь охота — его новая жизнь удерживает его. Он пророс в ней, как сам того хотел, и она не пускает его ко мне, не дает порвать с собой.

Да ему ко мне и не надо — ему вредно быть со мной. Правда, и до меня дошло, наконец, что его нужно удерживать, чтоб не пил и не курил, да он же все равно не слушает. И на учебу не я его отправила — не додумалась. И не знаю даже, как он сейчас с учебой успевает, с его нынешними-то заморочками. Рассказывал, что даже сдает там что-то вроде. Молодец, конечно...

Он держится за эту жизнь и возвращаться ко мне не собирается. Тащить его к себе я не пыталась и, честно говоря, не знаю, как он отреагирует. Подумает, прикалываюсь.

Он ведь меня только такой и знает, которая «посерединке» и у меня уже не выйдет сделаться в его глазах другой.

Меня скоро выписывают и надо определяться, а на фоне этих рассуждений я плохо представляю себе какие-либо эксперименты.

«Не бойся» — говорит мама, но я не боюсь — не верю просто, что что-то может из этого получиться...

Короче, я решаю прибиться опять к знакомому, да и его не теребить, не подавать надежд на что бы там ни было. Черт его знает, чего он еще от меня хочет.

Залежалась тут, заболелась — «на воле», вон, столько дел ждет — глядишь, затрется снова. Да и лучше одним махом обрубить — только не этот онанизм, испытанный неоднократно.

Все это целесообразно и вполне разумно. И только сердце впервые мириться с разумом не желает.

***

Еще у меня восстанавливается нога, но восстановление это такое болючее, зараза.

Приходит мой мучитель-физиотерапевт, который проводит со мной занятия по поддержанию остаточной мускулатуры — пытка, да и только. Особенно добивают столь «полюбившиеся» мне ледяные ванны от опухолей, до колена — в лед, до полуотмирания ступни почти. А чтобы я раньше времени не вылезала, этот садюга всей своей тушей наваливается на здоровую часть моей ноги.

Провожаю его и, как всегда, чуть не плачу, но не от того, что жаль с ним расставаться — скорее, жалею, что не могу пнуть его под зад.

После физиотерапевта приходит женщина-остеопат. Она и сама будто чем-то загружена.

Быстро разбираюсь, что у них, остеопатов, это профессиональное: будто принимают они на себя твою боль, как физическую, так и душевную.

Когда она филетирует мою физику, а я осведомляюсь, не будет ли вслед за ней еще и психотерапевта — профилетировать мою психику, она не удивляется, не лезет с расспросами, а просто кивает невесело и понимающе. По счастью, психотерапевта ко мне не присылают.

Когда они все уходят, а я от их лечения чувствую себя основательно раздраконенной, мне вдруг хочется, чтобы тут появился Рик и как-нибудь все это дело успокоил. Как раньше.

Худая и страшная — да у него на меня и не встанет, как раньше вставал.

Вспоминаю, как когда-то он предлагал меня лечить — но это он от гриппа предлагал. Сейчас это невозможно, поэтому пусть тогда хоть позвонит поскорее... А-а-а... кажется, сегодня не позвонит, потому что воскресенье... Что это у него там обычно бывает... после чего он бухать ходит? Подозреваю, что это не работа и не лекции... да нет, какие сейчас к хрену лекции... семинар... практика... да не знаю я...

Мне плевать, думаю и пусть это не вяжется с тем, что мне не все равно, и я люблю его и жалею, правда: сейчас мне очень хочется быть с ним. А я ведь решила, чтоб, типа, окончательно и бесповоротно.

От «окончательно и бесповоротно» становится так хреново, что рвет на части, саднит тело и грызет душу. Будто уходит что-то. Окончательно и бесповоротно.

Может, теперь, когда я люблю его, стоит совершить еще один наскок и попробовать?..

«Ты совершаешь ошибку. Ошибку колоссальную. Быть может, самую большую в твоей жизни. Беги к нему, лети к нему. Сейчас»

Порываюсь бежать, лететь, но из-за гребаного оттерапированного перелома и с места не могу сдвинуться — больно, подмечаю со старушечьим ойканьем.

«Летать не можешь — ползи. На карачках. Он же лечить собирался — пусть забирает. Давай, хватай, выгрызай его зубами у этой... Нины. Отпихивай ее... — Не-е, зачем отпихивать, она ж... хорошая... — Да ты ли это — она хорошая?.. — Нет, отпихивать не надо — надо аккуратненько его у нее взять, спасибо ей сказать, что сохранила и до сих пор на себе не женила. — Ой, а вдруг женила, пока ты тут валялась? Да куда это он постоянно ходит, рыщет».