В глубине тебя

Боязливо ежусь до того, что даже самой смешно немного становится:

— А как же гордость?.. Там, цену себе знать...

При слове «гордость» мама с дисплея моего смартфона на одно мгновение, очень короткое мгновение смотрит мне в глаза. Мама смотрит с такой невыразимой тоской, что мимо меня со скоростью мысли проносится флэш — мамина жизнь или то, что я о ней знаю, только в обратном порядке. Тоскливый взгляд сменяется взбудораженным перешептыванием с отцом у моей больничной койки, и под него, под этот шепот в мгновение ока роскошная белая лилия словно имплодирует — сворачивается-омолаживается в бутон, который оказывается моей мамой лет двадцати. Двадцатилетняя белая лилия среди мозаик мечетей и минаретов, благоуханная и царственно прекрасная, какой я никогда не была. В жарких объятиях южной ночи она вся обратилась в слух. Она жадно внемлет узбекским серенадам в свою честь и, слушая, влюбляется в того, кто их поет. Лицо ее сияет, на губах нежная улыбка. Из красивых глаз ее в самаркандскую ночь струится волшебный свет, а в нем — любовь и жажда жить. И горькая тоска, и долгие годы глухого одиночества.

«Мамочка, ты все еще так сильно любишь папу?» — думаю, а у самой колошматит сердце и сейчас лопнет голова. Все-таки сотрясение мозга — это вам не хухры-мухры...

Но мама «собирается» и, разогнав тоскливые воспоминания, говорит:

— Ты у меня взрослая и умная. У тебя не моя жизнь, а твоя. Не упускай ее, пожалуйста.

Мамочка, я так и не научилась врать тебе. Но слушаться тебя тоже не научилась.

Три.

Все эти переживания про мальчишники и про его возможную женитьбу вытесняются в моем сознании тем, что ближе: это Рик привез меня в больницу. Это он наравне с псом спас мне жизнь. Это он, как когда-то, оказался рядом, когда было нужно.

Назавтра я — плевать, что Рик снова пьян — требую от него разъяснений:

— Почему сразу не сказал, что ты?..

Он понимает сразу:

— Ну, не сказал. На хуя?..

— Мне д-р Доро про «мою» скорую говорила — это она тебя имела в виду?

Не наезжаю, говорю мягко и проникновенно.

И вообще:

— Слушай, сейчас я тебе перезвоню...

— Э-э, ты куда...

Мне надоело. В конце концов, сколько можно...

Набираю видео-звонок — не знаю, почему не додумалась раньше.

— Привет.

— Ну, привет.

Его лицо нависло над трубкой. Подмечаю, что у него немного отросли волосы и теперь чуть длиннее, чем он обычно носит. Он идет, покачиваясь по-своему, как он обычно ходит, но не шатается вроде. Кругом то и дело промелькивают огоньки фонарей и прочие фрагменты ночного, уже знакомого мне района.

Он смотрит на меня так, как будто ему больно смотреть:

— Бля... какая ты худая...

— Ри-ик... — улыбаюсь ему, обнаруживая, как сильно по нему соскучилась, соскучилась по его лицу, его глазам, хоть они и пьяные сейчас.

Он тоже улыбается, не выдерживает моей улыбки, требует:

— А ну, покажи себя... че там с ногой у тя...

Показываю себя, как он просил, свою палату, свою ногу, потом возвращаю свое лицо и говорю ему:

— Спасибо тебе.

— За что? — удивляется он.

— Что оказался рядом. Что так быстро привез в больницу. Что жизнь мне спас. За «мою скорую».

Удивление его моментально сменяется недовольством, да каким... Вижу на его лице — не вру — раздражение, даже ярость. Вижу, как он, приложив пьяное усилие, подавляет в себе эту ярость и раздражение, и говорит максимально внятно и по слогам:

— Ка-ти, а ну-блять пре-кра-ти щас же!

— Нет, Рик...

— Я сказал, бл-лять!!!.. — взрывается он, — Я сказал, что, блять, видел, как ты чуть не умерла... и я сказал, блять... если ты, блять, еще раз меня поблагодаришь за то, что я тупо отвез тебя в больницу, отвез тебя такую, как ты там была, я, блять, не посмотрю, что к тебе не пускает эта сука-лесбиянка — щас приеду в твой ебнутый Шарите... разхуярю там всю эту их, блять, ебаную шарагу...

— Зачем?.. — спрашиваю я, закусив губы.

Меня ни капли не отвращают его пьяные маты. Мне и смешно, и плакать хочется. А плакать мне хочется и от благодарного умиления, и от осознания того, какой все-таки хороший этот мой бэд гай, насколько он лучше меня.

— Чтобы пробиться к тебе и чтоб надрать тебе жопу, Ка-ти... Потому что ты ж не понимаешь ни хуя... какая это, блять, видуха, когда на твоих глазах... с-сука... вот че за н-нахуй...

Вижу, как он судорожно затягивается. Блин.

Мне кажется, теперь я знаю, почему он пьет — и не хочу, чтобы он пил.

— Я правда-правда легко отделалась — прооперировали, завинтили, все-все вовремя сделали, — потчую его подробностями, чтобы он не думал, будто я ему вру. — Башка в порядке. Гипс не нужен. С завтрашнего дня — «физио» и тогда реально пойду на поправку.

Он косится на меня с пьяным, угрюмым недоверием, а я не расслабляюсь:

— Рик, пожалуйста, не пей больше. И не надо опять начинать курить. Ты же бросал.

— Л-ладно, эту докурю щас. Выкидывать жалко.

— Ладно, — соглашаюсь я.

Кажется, ему нравится, что соглашаюсь, нравится, что прошу не курить-не пить — он все-таки бросает недокуренную, кажется, не затаптывает даже.

Я смотрю на него и улыбаюсь. Улыбаюсь и улыбаюсь, просто и нежно.

Из меня так и прет нежность и к тому, как он закуривал, и к тому, как выбросил ее, и к матеркам его. К его лицу, только что обиженному, а теперь встревоженному, по-пьяному отчаянно-расстроенному, смотрящему мутно, но пронзительно — мне прямо в душу. Как будто умоляет он меня о чем-то, заведомо зная, что это невозможно.

И хоть мне все-таки очень сильно хочется говорить ему «спасибо», петь ему «спасибо» и «спасибо», уже не за то, что спас мне жизнь, а просто так — за то, что он сейчас со мной, я только улыбаюсь, улыбаюсь и улыбаюсь.

Теперь вижу, что он уже «пришел» и на прощанье говорю ему, как могу, нежно:

— Давай теперь всегда по видео общаться?

— Давай, — соглашается он.

Наверно, так и начинается наша недоделанная видео-любовь по телефону.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ-2 Семидневка на расстоянии. День четыре-пять

Четыре.

«Любовь» ...

«Любовь» у меня не означает «любовь» у него. А у него «любовь» не значит, что он будет меня слушаться. Тем паче, выполнять мои просьбы, которые выполнять ему не в кайф.

Итит твою мать, думаю, вот волчья же твоя порода — назавтра он звонит с видео и — кажется, снова навеселе, хоть и не так вусмерть, как прежде. Курево, наверно, зашифровал — покурил заранее. Ладно. Все-таки, Нина в этом плане толковая, конечно. Вон, курить его было отучила. Это он со мной срывается. Как и на другие вещи.

— Расскажи, — прошу, улыбаясь нежно. — Расскажи, что случилось.

— А ты не помнишь? — внимательно вглядывается он мне в глаза.

Ранее я упоминала, что и врачам заявила, будто вспомнила (сама же кратко пересказала им «сказочку», услышанную мной от мамы).

— Я подъехал — встретить тебя с метро. Там рядом с тобой стоял один упырь... орал на тебя... Ты — на него...

— Высокий, молодой такой? В очках?

— Нет, не тот твой чмырило из парка.

— Так ты нас видел?..

— Я вас видел, да...

— Поэтому поехал за мной?

— Приехал к тебе. Поэтому-не поэтому, бл-лять... Вы с ним сосались.

— Ты разве видел?

— Блять, видел.

— У меня с ним ничего...

— Мне похуй. И я понял.

— Я — так, на всякий случай... Откуда ты знал, что я поехала домой?..

Ведь могла же и к тому... собиралась... чуть не поехала...

— «Оттуда», — недовольно передразнивает он. — Короче, когда я к тебе подъехал, тебя не оказалось дома. И я пошел тебе навстречу. И сразу увидел, как ты шла с собакой. По ходу, тот пидор докопался до твоей собаки...

— Это Эрни притащил... он... пес жил у меня... я назвала его Рикки...

— Ну-ну... — хмуро кивает Рик. — И потом я вижу, он, сука, прям на тебя попер... а пес грызанул его или что... защищал... а он как толканет... тебя... под грузовуху... А пес прыгнул, и ты упала... но не под машину... а — го-ло-вой... — его передергивает, я вижу, даже голос хриплый у него дрожит — об столбик низенький такой... Блят-ть... Он съебался, тварь... Я не добежал — башку ему раздолбать... — хрипло, сдавленно говорит он, тихо так, зловеще, но внутри наверняка аж клокочет все... — Я не добежал, Кать... — и словно прощения просит. — Жалко...