В глубине тебя

Показываю Дорен протокол о принятии «Котти», а на нем — имя-фамилию «протокольного субъекта». — Так вот, они с сожительницей — тоже работницей этой фирмы и в прошлом — домовладелицей, хозяйкой второй половины здания, ныне принадлежащего ЭфЭм — содержали бордель, в простонародье именуемый «Домом Короля». Располагался он в этом здании, которое мы с вами собрались ремонтировать. Нелегализованный, само собой — в налоговую не было отведено ни цента, — да, про налоги, про налоги ей, а то иначе за них не ухватиться. — Все безусловно потому, что женщины, работавшие там, были пригнаны туда насильно.

Да нет, скорее всего, фигня это все. Скорее всего, не насильно. Хорст не совсем пургу гнал, как ни взбесил меня тогда. Скорее всего, им вообще нравилось там работать на себя да на аренду — все тебе не Лотос или другой бордель похуже.

«Есть места и похуже».

А мне плевать, сказала.

«Она не конченая».

А это мне решать.

Выношу резолюцию:

— Вот кого следует лишить разрешения на бизнес. Наглухо. И наказать по-полной.

Лишить и наказать — ну и что...

На этом мое воспалившееся было красноречие иссякает. При всей моей взбешенности считаю завал Риты и ее хахаля-«субъекта» делом второстепенным.

Дорен все слушает, слушает... Лишить и наказать... Она-то не сможет ни лишить, ни наказать, даже если прониклась всем этим сейчас. Может, хоть доложится куда-нибудь auf dem kurzen Dienstweg, то есть по своим внутренним каналам.

А я чувствую теперь глухое опустошение и добавить мне уж больше нечего. Наговорившись, беру себя в руки и переключаю нас с ней на мое дело.

Делаем вид, что мы с ней обе профессионалки и обсуждаем «Котти», ради которого я, собственно, пришла.

К тому, которого я «люблю», мы больше не возвращаемся и прощаемся как ни в чем не бывало.

***

Мне херово. Мне совсем херово. Мне херовее, чем херово.

Когда строишь, будь готов к разрушению. Будь готов, что в один далеко не прекрасный день проект твой развалится, словно карточный домик.

Выпуливаюсь из дверей сената, бегу на метро в сторону дома.

Но мне хочется не домой. Мне хочется... на стройку, посмотреть, как там он, наш карточный домик. Мне хочется залезть в обломки и бродить среди них — пусть хоть завалятся надо мной. Пусть погребут под собой меня.

Я, кажется, начинаю бредить. Не знаю, сколько у меня — нет градусника. Но знаю, прекрасно знаю, что кроме суки-Риты, которая никак утихомириться не может и которой хрен ее знает, как вообще стало известно, что он делает «карточный домик», настучать на него в бауамт могла лишь... я.

Да-да, я. Ведь так он и думает. В его глазах, в его восприятии я с ней давно сравнялась — и он меня «простил». Ведь со мной он точно так же «накосячил», как с ней. Ведь для него я от нее ничем не отличаюсь. Он «знает» про мои «шашни» с Франком, он видел меня с ним. Он слышал кучу всякого про «нас». И Франк забрал у него «дом», а я теперь с ним «заодно».

Дом, дома, коробки... Как надвигаются на меня все эти стройки... Когда же они построятся... Сколько ж сил надо на это положить.

Зачем же он скрывал... Зачем не рассказал, что он под запретом... Дурак...

Зачем у меня в голове теперь еще вдруг возникает и... старик Хорст с его залитыми вусмерть, но абсолютно трезвыми глазами...

Зачем сейчас, именно сейчас прозрение о том, что там еще такого было в его взгляде, такого, чего он не сказал:

«А ты не злись, милая, не злись. Не рассказал он тебе, потому что ты хорошая... потому что не такая, как та... Потому что он думал, жизнь с тобой новую начнет... без всего этого...»

«А вот не надо было думать» — «отвечаю» ему мысленно, с горечью и желчью, — «когда не просят. А за меня думать вообще и в принципе не фиг».

И бегу, бегу все дальше.

Еще один толчок — нет, не раскат грома — прозрение: что это я недавно вздумала? Он даже мне не сказал, то ли дело — Нине. Нина, конечно же, ни о чем не в курсе — и как же мне отчаянно хочется, чтобы мне было на это наплевать.

— Ты все не так сделал, — «твержу» ему на бегу, задыхаясь. — Все через жопу. В проектах у тебя бардак. И с бабами бардак. Все не в свое время. Сдался тебе ребенок той суки... твой «сводный» сын-племянник... сдалась тебе эта... Сдался мне ты... Сдалось мне загоняться из-за тебя, из-за того, что мы с той сукой для тебя одинаковые, а эта — не такая, как мы... Что ты наверняка уже успел мне «все простить», и даже в этом я для тебя от той не отличаюсь. Ты и не услышишь теперь, что все это — не я. А это все — не я...

Грозно-сердитая влажность давит прямо в нос. В грозовых тучах снова кипеш, у них там дождь кучкуется, а я, как обычно, без зонта.

Ха, да вот и «карточный». Отремонтированный такой, перестроенный. Он же не знает, что он на самом деле рухнул. Стоит, конечно, куда же денется. Он ведь рухнул не для всех.

Да там свет горит... С улицы видно мужскую фигуру в сером свитере... Кто-то — кто бы это? — работает — или что там можно делать в абсолютно пустом помещении. Разве, сканировать проводку...

Поднимаюсь наверх и вижу в коридорах и на лестничных площадках шеренги отделочной техники. Технику выставили, потому что закончили — или просто сматываются, сворачиваются.

Конечно, он не сам все это, но его заставили убрать его бригады и теперь ему приходится... тушить свет? Вот хохмы.

Вот он, в сером свитере и джинсах. Он стоит в двух метрах от меня и... «тушит свет» — разъединяет толстый провод и переноску, подключенную к системе строительного тока. Самого распределительного щита не видно.

Не могу больше.

***

Рик... Ждал он меня здесь, что ли?

Он смотрит не мигая. Какой бесстрастный, но сосредоточенный взгляд — совсем как в прошлый раз, когда на работе увидел меня с Франком.

Он, кажется, не удивляется, что я пришла. Или это неприязнь? Конечно, ведь он же думает, что это я его подставила.

Рик открывает рот и, кажется, начинает мне что-то говорить, а я не могу так больше, поэтому перебиваю его.

— Это не я, — говорю ему то единственное, что он должен знать.

Пусть услышит это от меня.

Это не я... не я... не я, хочется кричать мне, повторять. Пусть попытается меня заткнуть — не заткнет.

Но вот я произнесла это — и говорить уже больше не могу, только головой мелко трясти да шевелить губами, как истеричка помешанная.

А Рик уже подошел ко мне вплотную, поднимает руку... неужели ударит?.. Что я буду делать — в ответ ему заеду?..

Пытаюсь решить сама с собой этот вопрос, но мое лицо уже заключили в обе руки, придвинули вплотную к своему лицу и требуют:

— Посмотри на меня!..

Поднимаю глаза, смотрю исподлобья, тяжело, силясь разглядеть.

Да, это его лицо, его глаза. И теперь он взволнован.

Я, кажется, давно не видела его. Надо поглядеть, пока разрешают.

Смотрю, но не слышу — кажется, он говорит мне что-то?..

— Я знаю... я знаю... знаю...

В отличие от меня, Рик повторяет, все повторяет и повторяет.

— И я тебя ни в чем не виню. Никогда не винил.

Не винит. Хорошо.

— Хоро... — начинаю я, но он не дает сказать и закрывает мне рот губами.

И... вот. И все. Отсюда — все. Приехала... могла бы простонать ему... или себе... и стону, но только без слов и тихонько так, умиротворенно... Кажется, он тоже тихонько стонет, будто сдержать все это не в силах... все это... что оно там такое... Ах да, губы его...

Какие они у него... холодные?.. Или это я горю?..

Он целует меня, все целует и целует. Будто вбирает в свои губы жар моих воспалившихся губ, в глаза — лихорадочный блеск моих воспалившихся глаз, в мысли свои — вихрь моих воспалившихся мыслей.

— Ты температуришь, — бормочет он моим губам между поцелуев. — Тебя знобит, — целует, трогает мой лоб, прижимается к нему лбом.

— Не обращай внимания, — прошу его, но он уже вдавил меня в стену, и теперь язык его у меня во рту обтанцовывает мой.

«Давай потанцуем» — соглашается мой язык и перевивается с его языком.