Война в Ветёлках

— Про мужа твоего я не соврал. Один человек январцевский говорил, что видел Егора. Барышев его фамилия… — И быстро забравшись в свою подводу, Трофим поспешил удалиться.

«Писем скоро не жди… А домой приду живым», — обожгли строки из единственного письма Егора. «Врет он, врет, придумал из мести, — все кипело в Пелагее. — Я найду этого человека».

Пелагея не заметила, как подул ветер, сделалось темнее, где-то далеко блеснула молния и чуть слышно проворчал гром.

— Цоб, цоб, — торопливо погоняла она быков. Степь помутнела: крупные капли дождя захлестали по лицу, по ногам. «Врет, врет! Придумал гад», — выкрикивала Пелагея.

Когда въехала в хутор, дождь пошел сильнее. Но по-прежнему Пелагея хлестала быков, забыв о том, что сено надо сгрузить на колхозном гумне, мимо которого она уже проехала.

XIII

После трехдневных колебаний Пелагея решила ехать в Январцево. Был полдень. Вениамин Иванович Барышев обедал под навесом в холодке. Двор был устелен недавно поделанными кизяками. Через плетень на заднем дворе виднелся огромный стог сена. Хозяин, старик лет шестидесяти пяти, носил длинную бороду, которая начиналась чуть не от самых глаз. Появление Пелагеи, казалось, напугало его. Барышев встал из-за стола, засуетился, лицо его налилось кровью.

— Проходи, проходи. Садись, щей похлебай. С дороги-то, поди, голодная, — подскочил он к гостье, обнял ее за плечи. Васена, еще молодая, полная женщина, вторая жена Барышева, резала большими кусками мягкий белый хлеб.

И под навесом было душно. Нигде ничего не шелохнется.

— Я к тебе, Вениамин Иванович, наверное, знаешь, зачем?

Хозяин сел против Пелагеи, расстегнув ворот рубашки, взял полотенце и начал усердно вытирать вспотевшие грудь, шею, лицо.

— Да, малость догадываюсь, — он положил перед Пелагеей большую деревянную ложку. — Ты сперва поешь, а разговор потом будет.

Васена тяжело вздохнула и изрекла:

— Господи, прости нас грешных, — и тоже, подтолкнув куски хлеба к Пелагее, стала угощать. — Ты ешь, ешь…

Пелагея отодвинула хлеб и ложку.

— Какая мне еда?.. Кусок поперек горла встает, — замолкла, слезы навернулись на глаза. Переведя дыхание, спросила: — Ты вот что лучше скажи, Вениамин Иванович, правда, что Егора видел в Январцево?

С Барышева с новой силой хлынул пот.

— Никому так не говорил, а тебе скажу — видел. Веревкину-то я сказал, будто видел похожего на Егора… А тебе скажу: то был Егор. Я ведь его хорошо знаю.

— Знаешь, — согласилась, горько усмехнувшись, Пелагея. — Мы ведь у тебя не одно лето лобогрейкой хлеб убирали. Одним кислым молоком ты нас душил.

Барышев заерзал на лавке.

— Что же ты его не остановил, не заговорил с ним? — спросила Пелагея.

— Да и как заговоришь, — хозяин ближе пододвинул скамейку к Пелагее и чуть не шепотом объяснил: — Ведь не охота было, чтобы его задержали… Да он и сам перепугался, увидев меня. Заспешил к выходу сразу.

Пелагея бессмысленным взором обвела поднавес: хомут, густо намазанный дегтем, висел на стене, выкрашенная в зеленый цвет дуга чуть-чуть держалась на гвозде, тут же — ременные вожжи, кнут.

— Все-то ты врешь, Вениамин Иванович, — Пелагея еле удерживала слезы. — Ваша с Веревкиным выдумка… Я сейчас перейду Урал, на Бухарской найду дезертиров и спрошу про Егора.

Барышев только ухмыльнулся:

— Пойдешь на Бухарскую? Так ты их и нашла. Целая рота солдат двое суток шарила — и шиш. Они ведь тоже с головами.

Не говоря больше ни слова, Пелагея молча вышла со двора и медленно пошла к Уралу. Обеденная жара загнала людей под навесы, в холодок. Пелагея шла, а перед глазами вставали картины совместной жизни с Егором. Как они еще женихом и невестой ходили по наймам, мечтали о такой жизни, когда богатеи навсегда исчезнут с лица земли. Как читали друг другу книжки о революции… В колхоз вступили вместе. Потом свадьба, полная радостей жизнь!..

Ну какое могло быть у нее горе, когда рядом находился человек, которого она любила. Прибежит, бывало, она из хутора в степь, а Егор в борозде еле живой — вот до чего намотается. Сядет она рядом и не дышит — пусть поспит, сил наберется. А он подымется с земли, и лицо, как солнце, — столько в нем тепла, жизни. Схватит Пелагею — и ну целовать. С пашни чернота наползет и спрячет их под одеяло ночи. Всем на зависть жили!

Пелагея не заметила, как подошла к Уралу. Под ногами песок поджаривает подошвы ног. Воспоминания рассеяли и успокоили ее. Она вошла в теплую у берега воду, мириады солнц ослепили ее. Пелагея зажмурила глаза, подняла руки, потянулась.

Вспомнилось, как незадолго до женитьбы ставили они с Егором в этих местах переметы на судака, жереха и попался им огромный сом, внутри которого оказалась змея. Смеялся тогда Егор, сравнивая Барышева с сомом.

— Кого хочешь заглотит… лишь бы свое брюхо набить.

Сома оставили на берегу. К утру растащили его звери и птицы.

— А Барышев-то вот живой, — вслух сказала Пелагея, будто обращаясь к мужу. — Да уж, чай, больше не придет то время, чтобы мы сызнова пошли в найм. — Вот так и успокоилась Пелагея, стоя по колено в воде. Вокруг нее играла рыба. Мелюзга щекотала ноги, а крупная, гоняясь за добычей, плескала на нее прохладу.

На середине пути к дому, когда степные сумерки затянули дорогу, она увидела впереди маленькую фигурку. Подошла ближе Пелагея и ахнула — перед ней стояла Настенька. С плачем бросившись к матери, она сквозь слезы проговорила:

— Где папка? Где папка? Он не дезертир?.. Нет?

XIV

Черный, с белой в желтых накрапинах головой соседский гусак каждое утро с рассветом поднимал тревожный крик, от которого первым просыпался Федор Степанович. А сегодня и не светало, когда гусак уже был на ногах.

Жена покачала головой.

— Поспать бы тебе побольше… Одни ведь усы остались. Хоть бы чуть поберегся. Вчера вон из бригады без памяти привезли.

— Ступай, Феня, подои корову. Молока теплого попью, да и в бригаду. Ты с Горбовой на свинарник. Ведь она, поди, совсем закружилась.

— Да оба вы закружились.

Белавин ступил на пол голыми ногами, прошелся к столу, где лежали махорка-самосад, кресало, оторвал кусочек газеты, чтобы свернуть цигарку, но, немного подумав, отказался от курева.

— Да, да… Всего двое. А было двенадцать… Где они? Пятерых убило, трое в госпитале… — Федор Степанович снова подошел к столу — курить хотелось страшно, он протянул было руку к куску газеты, но, услышав шум в сенях, поспешил к кровати.

Вошла жена с кружкой парного молока.

— Вам двоим с Горбовой хоть растянись — не справиться… Поставил ты ее на свинарник — она и мечется: то доярок не хватает, сама под корову садится, то свиньи поросятся… А с людями говорить когда? — Феня принялась убирать постель, продолжая разговор: — Правда, народ ее за то и любит, что делу отдается. Многие за ней тянутся.

— Все одолеем, жена, — и фашистов, и тыловые невзгоды… На то мы и коммунисты. Смотри, какой я молодец! — Похудевший от болезни и забот, легкий как былинка, Белавин выскочил во двор, потом, хлопнув калиткой, вышел на улицу, где начинало собираться стадо коров, заспешил к конюшне.

Пелагея и Марья Арифметика перед самой жатвой были произведены в механизаторы по одной только причине, что у первой муж был комбайнером, а у другой — трактористом. И как они ни упрашивали, как ни протестовали, Федор Степанович остался неумолим. Недели за две до уборки он их начал обучать вместе с другими женщинами механизаторскому мастерству, закрепив за ними штурвальными и соломокопнильщиками четырех рослых десятиклассниц.

Весь первый день жатвы Белавин почти не отходил от них, метался верхом на саврасом мерине между агрегатами. Все знали о его болезни и боялись, как бы он не свалился: все хозяйство сейчас держится на нем и Горбовой. И, глядя на них, люди не щадили себя. Может, поэтому у Пелагеи и Марьи получалось не хуже, чем даже у тех, кто убирал хлеб не первый сезон. Поломки были, но ни одна долго не держала машину. Белавин успевал всюду.