Страница 7 из 16
Сейчас, положив руки на голову танцовщице, Экстиэйч пытался вылечить ее от внезапно начавшейся головной боли. Отупев окончательно от неумолчной трескотни вокруг, трескотни обо всем на свете, от Dasein[31] до бокса и от марксизма до попыток Уго видоизменить звучание рояля (для чего он клал под струны осколки стекла, карандаши, листы бумаги и лепестки цветов), я вышел на террасу; вечерний дождь смыл с карликовых лип непременный слой сажи, которой каждое лето осыпали их фабричные трубы на другом берегу реки. Меня всегда забавлял на таких сборищах беспорядочный калейдоскоп мыслей и разговоров, перескакивающих от каббалы[32] к страху;[33] или рассказы о некоем лице, собиравшемся основать на западе страны ферму и спасти искусство – достояние немногих – путем разведения кур породы леггорн и род-айлэндред. Мне всегда нравились эти скачки от разговоров о трансцендентном к необычному, от споров о театре Изабеллы[34] к рассуждениям о гносисе[35], от философии Платона к акупунктуре[36]. Я собирался даже как-нибудь, спрятав среди мебели магнитофон, записать все эти разговоры, дабы показать, сколь головокружителен эллиптический процесс мышления и его словесного выражения. В этой умственной гимнастике, в этой высшего класса акробатике интеллекта я находил, кроме всего прочего, оправдание той моральной неустойчивости, которая в других людях была бы мне ненавистна. Однако выбирать между людьми было не очень сложно. По одну сторону находились коммерсанты и торгаши, на которых я целый день работал и которые только и умели, что тратить накопленное на развлечения, настолько глупые и до такой степени лишенные воображения, что я порою против воли чувствовал себя животным другой породы. По другую сторону были те, кто собирался здесь; этих могли осчастливить несколько бутылок ликера; их околдовывали сила и власть, которую обещал им Экстиэйч; в их головах непрестанно бурлили грандиозные планы. В жестком распорядке современного города они предавались своего рода аскетизму: отказываясь от материальных благ, они страдали от голода и терпели нужду во имя сомнительной надежды на то, что обретут себя в труде, которому посвящали жизнь. Однако в тот вечер эти люди утомляли меня точно так же, как и те, другие – обеспеченные и благополучные. По-видимому, в глубине души я еще находился под впечатлением того, что произошло со мной в доме Хранителя, и именно поэтому не дал обмануть себя энтузиазму, с которым был принят рекламный фильм, стоивший мне стольких трудов. Парадоксы, сказанные по адресу рекламы и коллективного искусства, были не чем иным, как перетряхиванием прошлого в поисках оправдания тому, что результаты самой работы были столь ничтожны. Удовлетворение, которое я испытывал, было незначительным именно оттого, что сама цепь была смехотворна; и поэтому, когда Муш подошла ко мне, собираясь похвалить, я резко переменил разговор и начал рассказывать о том, что случилось со мной в этот вечер. К величайшему моему изумлению, она обняла меня, заявив, что это потрясающая новость и что ее-то и предвещал приснившийся накануне сон: ей снилось, что она летает вместе с какими-то огромными птицами с шафрановым оперением, а это неукоснительно должно было означать дорогу, успех и перемену в жизни, которые последуют в результате переезда. И, не дав мне времени исправить ошибку, она разразилась общими фразами на тему о том, как страстно она мечтает бежать куда глаза глядят, послушная лишь зову неведомого, в поисках нежданных встреч. От ее рассуждений потянуло бичевщиками и Флоридами «Пьяного корабля»[37]. Но я прервал ее и рассказал, что бежал из дома Хранителя, так и не приняв предложения. «Но это же просто идиотство! – воскликнула она. – Ты мог хотя бы обо мне подумать!» Я обратил ее внимание на то, что у меня не хватило бы денег на путешествие в столь далекие края, а университет в любом случае оплатил бы расходы только одного человека. Наступила неприятная пауза, во время которой я прочел в ее взгляде досаду; и вдруг Муш расхохоталась: «Так у нас же есть художник, сделавший «Венеру» Кранаха!..»[38] И она пояснила внезапно пришедшую ей в голову мысль: по дороге туда, где живут племена, заставляющие звучать этот самый барабан и погребальный сосуд, мы непременно попали бы в один тропический город, славившийся красотой своих пляжей и полной экзотики жизнью. Можно было просто пожить там – только и всего, – время от времени выбираясь с какой-нибудь экскурсией в сельву, оттуда до нее, говорят, рукой подать, и жить там всласть, пока не кончатся деньги. Некому будет проверять, ездил я в те места, куда собирался, или не ездил. А чтобы выйти из игры с честью, я бы по возвращении предъявил несколько «примитивных» инструментов – абсолютно точных, изготовленных по всем правилам науки и не вызывающих никаких подозрений, которые совершенно безупречно выполнит по моим эскизам и в заданных размерах ее приятель-художник, любитель и большой знаток разного рода древних кустарных работ. Он так здорово навострился в таких делах – всякого рода подделках и копировании, что теперь уже жил на то, что получал от подделки стилей различных мастеров, изготовлял фигурки Каталонской святой девы с облупившейся позолотой, сработанные якобы в XIV веке и изъеденные жучком и ржавчиной. В своем искусстве он достиг таких высот, что продал однажды музею в Глазго «Венеру» Кранаха, изготовленную им и приобретшую в его руках соответствующий старинный вид в течение нескольких недель. Это предложение показалось мне оскорбительным и грязным, и я с отвращением отверг его. В моем сознании возник университет – величественный храм; белые колонны этого храма мне предлагали забросать нечистотами.
Я говорил долго, но Муш уже не слушала. Она вернулась в студию и сообщила, что мы отправляемся путешествовать; известие было встречено восторженными криками. И вот уже не обращая на меня никакого внимания, охваченная веселой суетой, она ходила из комнаты в комнату, вытаскивала какие-то чемоданы, вынимала, складывала и снова вынимала одежду и тут же принималась составлять списки вещей, которые необходимо купить. Обезоруженный такой беззастенчивостью, поражающей сильнее, чем насмешка, я вышел из дому, на прощанье хлопнув дверью. Улица в этот час показалась мне особенно тоскливой. Это был тот час воскресного вечера, когда уже с тревогой начинаешь ощущать надвигающиеся заботы понедельника; кафе пустеют; их завсегдатаи – мыслями уже в завтрашнем дне – спешат к дверям своих домов, на ходу вытаскивая ключи при свете фонарей, которые отбрасывают оловянные отблески на вымытый дождем асфальт. Я остановился в нерешительности. Дома меня ждал беспорядок, оставленный спешным отъездом Рут, след ее головы на подушке, запахи театра. И утром, когда прозвенит будильник, я опять проснусь, не зная, чем занять день, и снова со страхом лицом к лицу встречусь с тем существом, которое сам извлекал на свет и которое подкарауливало меня каждый год, притаившись в потемках моего досуга. Существо, переполненное упреками и горькими укорами, то самое, которое я всего несколько часов назад увидел в украшенном барочной рамой зеркале Хранителя. Итак, в начале каждого лета, когда я кончал проверку аппаратуры синхронизации и оборудования новых помещений, облицованных изоляционными материалами, я неминуемо встречался с этим существом; эта встреча означала, что я сбрасывал одну ношу, свой сизифов камень, и на ободранное, еще не зажившее плечо взваливал другой груз; при этом порою я, пожалуй, не мог бы с уверенностью сказать, что предпочитаю грузу камней тяжесть укоров сидевшего во мне судьи.
Густой туман, поднявшийся с реки, стлался по мостовой и окутывал уличные фонари радужным ореолом, заштрихованным мелкой сеткой дождя, который сыпал из низко нависших туч. Запирались решетки просторных вестибюлей кинотеатров, усеянных обрывками использованных билетов. Мне предстояло пересечь пустынную улицу, освещенную холодным светом, подняться по тротуару до тонувшей в темноте часовни и пройти мимо решетчатой ограды, перебрав пальцами все ее пятьдесят два прута. Я прислонился к столбу и стал думать о пустоте этих трех ничем не заполненных недель, слишком коротких, чтобы что-нибудь сделать, и достаточно долгих, чтобы успела накопиться горечь от сознания упущенной возможности. Я не сделал ни шагу навстречу этой возможности. Дело само шло мне в руки, и я ничуть не был в ответе за то, что Хранитель переоценивал мои способности. В конце концов, сам Хранитель не тратил на это предприятие ни гроша, а что касается университета, то, пожалуй, университетским ученым, состарившимся над книгами и в глаза не видавшим мастеров из сельвы, трудно было бы догадаться об обмане. Как бы то ни было, а инструменты, описанные братом Сервандо де Кастильехос, были не произведением искусства, а всего-навсего изделиями людей, владевших невысоким мастерством; и именно на этой невысокой ступени такое искусство вполне могло сохраниться по сей день. К тому же если принять во внимание, что музеи собирали сомнительной подлинности скрипки Страдивариуса, то, в общем, едва ли большим преступлением было подделать барабан дикарей. Подобные инструменты могли быть изготовлены как в древности, так и сейчас…
31
Бытие (нем.).
32
Каббала – мистическое, оккультное и эзотерическое учение иудаизма.
33
Страх – в данном случае философский термин, заимствованный экзистенциалистами у философа Кьеркегора.
34
Театр Изабеллы – разновидность комедии Дель Арте, названа по имени актрисы Изабеллы Андреини, создавшей чувственный тип лирической героини.
35
Знание (греч.).
36
Акупунктура – иглоукалывание, альтернативная медицина.
37
«Пьяного корабля» – подразумевается стихотворение «Пьяный корабль» французского поэта Артюра Рембо (1854–1891).
38
«Венера» Кранаха – имеется в виду подделка картины «Венера с амуром» Лукаса Кранаха Старшего (1472–1553).