Страница 38 из 64
Мне Лиана Лианозян шепотком:
— Что ж, выходит, попали мы все-таки в подвалы ЧК?
А Леонов:
— Всем стоять на местах, выхожу только я! — И, открыв незаметную дверцу в ограде, калиточку, чуть пригнувшись, выходит из клетки. Решетчатая дверца за ним защелкивается. В руке у него всегдашний его инструмент — пластинка с кнопками дистанционного управления. И еще откуда-то взялся хлыст — тонкий, гибкий и длинный. Никто ничего, разумеется, не сказал, но я уверен, что многие внутренне вздрогнули и мелькнуло чудовищное: «Для кого этот хлыст? Неужели...» И у каждого черной искоркой проскочило: «Не для меня ли?» Люциферова даже отмахнулась от этой мысли, как от мухи отмахиваются.
А Леонов:
— Му-зы-ку!
Заиграли марш Дунаевского из давней кинокартины «Цирк». Луч прожектора упал на противоположную стену, едва различимую вдалеке. Широкие ворота в этой стене неторопливо раздвинулись, что-то там, вдалеке, сверкнуло.
Марш нарастал. Мирная популярная цирковая мелодия здесь, в подземелье, звучала по-сатанински, захлебываясь, беснуясь.
— Ой,— прижалась ко мне Лиана.
Издали, от противоположной стены, к нам приближались лошади. Впереди вороной буцефал, скорее всего, жеребец: опущена голова, пышный хвост помахивает туда и сюда.
За ним четверка золотисто-рыжих, квадрига.
И еще жеребец — тяжелый, окованный латами. «Па-па,— мелькнуло в памяти,— а мы с тобой пойдем в тот музей, где есть рыцари?» Ага, понимаю, в чем дело: нам сегодня показывают анималистические объекты, животных, оттого-то и пахло в зале зверинцем. Мы с Васей моим любили ходить в Музей изящных искусств, а там, как известно, едва лишь войдешь, громадина-рыцарь стоит на лошади.
А лошади шли, взрывая песок копытами: жеребец, что под Юрием Долгоруким; жеребец из музея, построенного батюшкой поэтессы Марины Цветаевой. И с кровли Большого театра квадрига.
Кукарекнув, взвился, взлетел петух. Где такого нашли? Кило десять, не меньше. Золотисто-красный, веселый. «Такому,— подумалось мне,— клюв не так-то просто будет срубить, такой петел за себя постоит!»
— Постоит,— шепотком мне поддакнул Леонов: прочел мою мысль, уважаю. Не фанфаронит, не хвалится, гуру из себя не строит, а мысли читает!
— Есть такое дело, читаю,— улыбнулся чуть-чуть, будто бы прося извинения.— Но не все мысли, а только те, что касаются нашей работы. А гуру... Если вы о том же гуру, которого я имею в виду, то... Об этом потом, а сейчас глядите, глядите!
Я гляжу, а руку Лианы, оказавшуюся в моей руке, не отталкиваю. И мы, лабухи, кооптированные исполнители ролей монументов и памятников, собиратели психоэнергии, восторженно ахаем: шествует хряк-кабан — гора, туша мяса. Это знаменитый хряк с ВДНХ, он когда-то бронзовел у скотоводческого павильона. Говорят, его изваяние копирует доподлинного кабана, точно такой же величины; но живой прототип изваяния, надо думать, давно сожрали, зато бронзового дублера на пьедестал возвели. То-то ПЭ насбирал!
— А что ж,— говорит Леонов,— и насбирал. Любуются на него, дивятся, прикидывают, сколько бы из него получилось сосисок, а ПЭ и течет.
— И не брезгуете?
— Чистоплюйство,— назидательно поднимает палец Леонов.— Партия навсегда от него отказалась: мелкобуржуазное чистоплюйство. По метахимическому составу, по структуре ПЭ одинакова, что с Аполлона Бельведерского, что с хряка. На него значительная часть населения, граждане еврейской национальности да татары, узбеки разные поглядят да и плюются, бывает, пережитки суеверий иудейско-исламских, а нам-то и ладно. Нам без разницы, все собираем, все народу на пользу идет: и сосиски, и ПЭ получаем. А в общем давайте смотреть.
Мечется по демонстрационному залу петух, то на голову лошади сядет, то хряку на жирнющий хребет!
— Петушок, петушок, золотой гребешок!
— А он кукарекать умеет?
А Леонов отошел от нашей серебряной клетки. Когда он со мной перешептывался, было немного смешно: я-то в клетке, за прутьями, а он по ту сторону ходит-похаживает, то подальше отойдет, то вплотную приблизится.
В нашу сторону:
— Попрошу внимания, девушки! — И куда-то в глубь зала: — Собачек я попрошу, собачек, собачек давайте!
Отверзается люк в полу, выскакивают собаки: живой памятник опытам по физиологии.
— Кариатидочки, а знаете ли вы, где собаки бронзовые стоят?
— В Колтушах, возле Института академика Павлова, да?
— А еще? Ладно, после об этом, успеется... А сейчас... Ну-ка, Ляжкина, ну-ка, скомандуй! — И сует свою пластинку с кнопочками через прутья решетки нам.
Ляжкина — сама важность. Но пластинку берет еще неуверенно, нажимает на кнопочки осторожненько. А потом произносит — отчетливо, хотя и преодолевая волнение:
— По-про-щу зоообъект зэ-один. Зэ-один попрошу!
Ти-ши-на. Настороженно подняли благородные морды лошади, неподвижно застыл петух. Издалека глухим громом раскаты рычания доносятся.
— Это львы! — выдохнули мы в один голос.
Златогривые, с аристократическим скучающим выражением на физиях, важно шествуют львы. Один... два... четыре... восемь...
Львы на воротах
И стаи галок на крестах,—
вспоминается мне из «Евгения Онегина» — вот бы Гамлет меня похвалил!
Да, попали мы... Будто бы в книжку басен Крылова Ивана Андреича мы попали: и петух, и собаки, и коняги, а тут еще львы!
— Наши главные добытчики,— мурлычит растроганный пастырь.— Кошечки наши милые, ах вы, лапочки. Цари зверей. A-а, да что там, давайте работать, потому как у нас и цари работать должны. Аллэ, Левушка!
Лев, ближайший к Леонову, плетется к одной из стоящих вдоль стенки тумб, прыгает на нее, застывает, положивши грустную голову на лапы.
— Генка, номер второй, аллэ!
Лев поменьше прыгает на соседнюю тумбу. И еще, и еще: и уже на всех тумбах по льву.
— А теперь и лошади, ну-ка! Аллэ!
Квадрига вздымается на дыбы. Вздымается, застывает, поднявши копыта.
На наших глазах происходит чудо: львы каменеют, шерсть их, утрачивая натуральную шелковистость, становится мраморно-глянцевитой. Мертвеют гдаза. Слепые, они устремляются в необъяснимую даль. Только что на львов кони косились, ушами прядали. А теперь они рядом со львами и — ничего — успокоились.
— Атвэрдитэл?
— Угадали, Лаприндашвили. Отвердитель. Новый испытываем, венгерский. PQ-18. Пэку, лещий их знает, что бы это по-ихнему, по-венгерски, значить могло. Однако смотрите!
Окончательно застывают лошади. Львы бронзовеют, погрузились в мраморный транс. Застывает, распростерши крылья, петух. Хрюкнувши напоследок, костенеет кабан.
— Сейчас мы покажем вам весь процесс приготовления зоообъекта,— возвещает Леонов. К нам через прутья клетки руку просовывает, выхватывает у Ляжкиной пластинку свою, нажимает одну из кнопок.— Сергей Викторович, Леонов докладывает, готово!
Как, сюрпризы не кончились? Из дальних ворот появляется колесница. Ее катят несколько солдат, синеют околыши знакомых фуражек. Колесница тяжелая, солдаты войск КГБ уж такие здоровяки, а лица их покраснели, глазища выкатились. Тяжеловато им. Тяжко.
А на влекомой солдатами колеснице...
— Халтурщики,— ворчит наш Леонов,— слышите, колесница скрипит? Опять смазать забыли, никогда не добьешься порядка. Уж я им задам!
А на колеснице в лавровом венке, горделиво поднявши голову, едет Феб, Аполлон. Незрячи его широко открытые всевидящие глаза, свободно простерты руки.
Солдаты подкатывают колесницу к квадриге. Слышно, как они переругиваются:
— Справа цепляй, мать твою...
— Осадил бы маленько...
— Хвост-то, хвост подбери, муди..!
Наконец колесница прицеплена. Все честь честью: застывшая четверка коней, за ними колесница, на колеснице же — бог.
— Здо-орово! — восхищаемся мы.
— Да, чистая работа, нам так слабо́,— говорит кто-то, имея в виду, по всей вероятности, Аполлона.— Нам с вами так и минутки не простоять.
— А львы не... Не проснутся ли?