Страница 20 из 64
Потом гаснет все: после ярого светового буйства кухня дамы кажется мрачной, и уже ничего не видать.
Ухожу из приемной. В полутемной тишине поднимаюсь наверх: как они, мой сын и моя... В общем, Люда?
— Па-па,— говорит мне Васятка, как всегда, разделяя два слога в дорогом для него слове «папа»,— па-па, а ты ничего не заметил?
— А что я должен был заметить?
Вася полон восторга. Люда стоит, положивши руки ему на плечи. Улыбается. Смущена.
— А то! — кричит Вася.— А то, что залпов... Скажи еще раз, сколько должно быть залпов?
— Двадцать четыре бывает всегда.
— А сейчас мы с Людмилой Александровной двадцать пять насчитали. Двадцать пять! И, выходит, ты меня обманул: правда же, двадцать пять было залпов, да?
Люда недоуменно кивает.
— Вася,— пытаюсь я проявить находчивость, — знаешь, наверное, двадцать пятый залп в твою честь громыхнули. К дню рождения, а?
— Па-па, только ты не шути. А как мог салютный начальник узнать про мой день рождения?
— Он такой, что все-все узнает. И какие уж тут шутки, сыночек!
Но тут зазвонил телефон, завизжал по-щенячьи:
— С вами говорят из райкома, как дежурство проходит, нормально?
— Нормально.
— Если будут возникать вопросы по поводу якобы избыточного количества залпов в салюте в честь Великого Октября, поступило указание в зародыше пресекать пересуды. Сколько надо, столько и было залпов, вам понятно?
— Понятно,— бубню я и рукою Люде показываю: погаси, дескать, свет, ни к чему он!
Обывателя приговорили к дежурствам,— что же, он и на дежурства покорно побрел. Разумеется, совершенно иное дело — сеть квартир в Столешниковом переулке. Там дежурства — так уж дежурства: снуют спортивного вида фигуры в синих, в серых пальто, в модных куртках на «молниях» — люди с незаметными лицами, растворяющиеся в толпе без остатка. Неторопливо проходят двором, вдавливаются в стену и исчезают: были они, и нет их.
В 20.00 вдавился в стену Сергей, в 20.02 вошел в обжитую квартиру. Навстречу ему встал юноша в замшевом пиджаке.
— Много? — спросил Сергей.
Юноша молча кивнул туда, где лежал журнал:
— И побольше бывает.
— Скандальные есть?
— Да нет, по нашей части не очень. Да у меня-то — что? День! День не проблема; основное — тебе: вечер, ночь. Пошел я, да? Дежурство сдал, если надо по форме.
— Дежурство принял. Иди.
Юноша бросил в рот сигарету, сунул Сергею узкую мягкую пятерню. Поднял воротник, вышел.
Хлопнула дверь подъезда. Неслышно, как учили в двухгодичке-специалке, юноша скользнул по дну колодца-двора, исчез в подворотне, растворился в толпе.
А Сергей на часы посмотрел: скоро-скоро уже и Динара придет. Они так договорились: она ровно в десять сюда прибежит, в Столешников. Как раз под грохот салюта: веселее так и, главное, незаметнее.
Чайник на плите тем временем начал уютно сипеть, а стрелки старинных восьмиугольных часов приближались к косому андреевскому кресту, к цифре «X».
Любоваться салютом выбрались на балкон: впереди гуру в накинутом на плечи шелковом узбекском халате-чапане, за ним — Сен-Жермен, Юлий Цезарь.
С балкона гуру смотреть салюты было всегда особенно интересно: орудия, из которых бабахали фейерверками молоденькие солдаты-артиллеристы, почему-то все больше таджики или киргизы, стояли совсем под окнами. За час до салюта на проспекте Просвещения прекращалось уличное движение, начиналась деятельная суета. Похлопывая себя по икрам полосатыми жезлами, расхаживали по проезжей части офицеры-автоинспектора, вприпрыжку тянулись к расположению артбата- реи мальчишки.
— Салю-ю-ют, салю-ю-ют! — голосят мальчишки.
А салют им в ответ:
— Бабб-бах! Ах-ххх!..
— Салю-ю-ют! — голосят.
— Бабб-бах,— им в ответ.
— Двадцать пять разочков бабахнули!
— Нет, постойте, постойте, как же так, двадцать пять?
— А не обсчитались вы?
— Вонави, учитель, вы слышали?
У учителя лицо перекошено. Губы помертвели, дрожат.
— Двадцать пять залпов? — спрашивает учитель, гуру.— Это точно?
Динара на тайных курсах Комитета государственной безопасности не обучалась, появляться и исчезать бесшумно она не умеет. Поэтому она через дворик дома в Столешниковом переулке и бежит, задыхаясь.
Она загадала: если успеет добежать к конспиративной квартире до окончания салюта, все будет хорошо-хорошо. Что значит в их, ее и Сергея, положении «хорошо», она толком не знала. Развод Сергея с женой? Но там, у них, у Сережи на службе, развод — чрезвычайность; там, у них, еще держится идея крепкой семьи. Их шпыняют традициями старинного рыцарства, требуют от них стойкости и, как Сергей говорил ей, «определенности нравственных очертаний». Да и проще: одна жена, вторая жена, глядишь, и к третьей потянет; у каждой жены родня, а у родни еще и еще родня. Какая-то информация утечет, так уж пусть она утекает по одному каналу, а не по двум. Ах, да невозможен развод, не-воз-мо-жен, тем более что и сам Сергей из чекистов потомственных, еще сталинградских; и тесть у него в Афинах — Парфенон созерцает.
Салют бабахнул, когда она была еще у Большого театра, в устье Петровки: залил Театральную площадь багряным, будто расплескалась по площади кровавая лужа. Динара словно споткнулась: показалось ей, что бежит она по щиколотки в крови. Не могла не остановиться, но сразу же припустила дальше. А дальше — Петровка. Раскалывая небеса, громыхает салют; сыплет в небо искры всех цветов радуги.
Бежит Динара, считает веселые залпы.
Магазин «Подарки»: двадцать второй залп.
Магазин «Галстуки»...
По дворику пробежать: двадцать третий...
Сережа знает, что бегу к нему. Дверь, наверное, приоткрыл, хоть это строжайше запрещено.
Двадцать четвертый залп...
— Сереженька, милый, я так спешила! Знаешь, я загада...
И вдруг: двад-цать пя-тый...
Сережа:
— Что это?
И тотчас же телефон визгливо звонит.
Сергей берет свою гостью за руку, тащит в глубь комнаты. Свободной рукой снимает телефонную трубку. Слушает. Торопливо записывает в журнал.
— Не мог же я ошибиться: двадцать пять было залпов. А тут еще...
— Осквернение? И, конечно, по вашей части, политика?
— «Анархия — мать порядка», как тебе нравится, а?
— Написали? На ком же это?
— У метро «Кропоткинская» кто стоит? «Происхождение семьи, частной собственности...»
— «...и государства». Слышала. Фабрикантом его наши труженики называют. Энгельс, так? На нем написали?
— Ага.
— А почему же все-таки двадцать пять было залпов, Сереженька?
— Ох, дорогая, не знаю; только чувствую, и тут неладное что-то творится.
Так и закончился праздник и у нас, в УМЭ нашем; и у гуру Вонави; и в конспиративной квартире, в КОН, что в Столешниковом переулке запрятана.
Дружба Яши (Тутанхамон) и Бори (граф Сен-Жермен) прошла несколько фаз.
Познакомились они у меня: я менял двигатель «Жигулей», потом мы пили, втроем: обмывали новый мотор. Яша и Боря воспринимали друг друга враждебно, царапали друг друга колючими взглядами: ревновали, что ли? Скорее же всего рознь их носила характер идейной борьбы: уж так повелось на Руси, что, где двое сойдутся, там идейная борьба начинается, философская рознь.
В те поры Боря был крайним материалистом. Неустанно манил его образ какого-то собирательного секретаря райкома (до обкома бедняга не мог подняться даже мысленным взором; тут уже начинался Олимп, для него недоступный). «Они же все могут! — то ли стонал, что ли рыком рычал Борис.— Все, все-е-е!» Он рассказывал мне об оргиях партийной верхушки, отголоски которых иногда доносились до его черной, измазюканной отходами масел ямы: под видом морских учений устроили себе развеселую морскую прогулку на таинственном, особо засекреченном крейсере. Я был не в силах разубедить Борю в тотальном могуществе секретарей райкомов, носящихся по волнам морей на таинственном, подобном Летучему Голландцу, атомном крейсере с бабами, безобразно надравшихся и, должно быть, пьяно рыгающих и визжащих. Не мог в этом преуспеть и Яша, бывший, говоря весьма относительно, крайним идеалистом. Боря слушал нас, недоверчиво хмурился и в ответ сбивчиво повествовал о новых и новых похождениях никогда не унывавшего партактива.