Страница 18 из 93
Графине же, если быть честным, я обязан возвращением на родину. Случилось это в 1786 году, я точно помню. С некоторого времени по примеру Франции владетельные князья Европы сочли модным кокетничать своей просвещенностью. И во Франкенфельд-Бирнбахе стараниями фон Рудов последовали новомодным веяниям. Она вообразила себя маленькой маркизой де Помпадур — с известным опозданием, конечно. Графиня переписывалась с немецкими и французскими философами, некоторое время состояла в переписке с самим Дидро. Она стала хозяйкой литературного салона; правда, тон в нем задавали неучи вроде псевдоастронома Керна и доктора фон Ребуса, который считал кровопускание из вены панацеей от всех болезней, переправив в юдоль печали многих пациентов, в то время как им помогли бы обыкновенные холодные компрессы. Но упоминать о подобных пустяках в обществе считалось предосудительным.
Итак, в ту пору я проживал в Дрездене и начал понемногу завоевывать себе имя с помощью системы обжигающих зеркал, так что нищенские условия, в которых мне приходилось влачить здесь жалкое существование в первые годы, когда я зарабатывал на жизнь сущие гроши, шлифуя стекла для лорнетов, начали постепенно забываться. В один прекрасный день в моем скромном жилище появился посыльный графини и передал мне ее просьбу вернуться в графство. Просьба! До этого Маня Клотц никогда бы не опустилась! Графиня апеллировала к моим национальным чувствам и между строк давала понять, что в будущем я смогу беспрепятственно заниматься своими научными изысканиями. Эрнст Август, доверительно сообщил мне посыльный, взял на службу некоего химика, пообещавшего производить искусственные драгоценные камни из глины.
Шарлатан он или безумец, мне заранее было его жаль. И действительно, все попытки оказались бесплодными, и несмотря на то, что поначалу он получал довольно приличное вознаграждение, затем провел несколько лет в темнице.
Как бы там ни было, я колебался, принять ли предложение. Если разобраться, в Саксонии у меня уже появились друзья, некоторое положение в мире ученых, а в Бирнбахе обо мне, наверно, все забыли. Даже дочь причетника Катрин, о которой я упоминал, потеряна была для меня безвозвратно: она вышла замуж за добродетельного колбасника. Но в конце концов я оказался не в силах побороть тоску по родине. И еще я был убежден, что на чужбине буду топтаться со своими опытами на месте. Пусть это звучит наивно, однако предчувствие подсказывало мне — только там, где я вырос, на родной почве, где я сделал первые изобретения, я смогу испытать вдохновение, получить последний импульс для проведения решающих экспериментов.
За годы, проведенные в Дрездене, я кое-какого ума-разума набрался и, вернувшись в Бирнбах, вел двойную жизнь. За славой я не гнался — слишком я неразворотлив, где уж мне самоутверждаться в хитроумных дискуссиях и ученых словопрениях. Я делал необходимое: время от времени появлялся в салоне графини, написал несколько высокопарных, но беспредметных, в сущности, статей по физическим проблемам, в основном в области оптики, что вызвало несколько пустопорожних похвальных отзывов от напудренных париков из княжеского университета.
Графиня фон Рудов была довольна. В ее коллекции курьезных людей одним взбалмошным ученым больше, и, если бы ее высокородный друг не держал на меня в глубине души зла, меня возвели бы в звание «графского изобретателя второго ранга». Этой чести мне не оказали, зато в виде возмещения убытков фройляйн фон Рудов и весь круг ее знакомых стали заказывать у меня лорнеты. Цены я заламывал немилосердные, но жил скромно — деньги мне были нужны для других целей. Я никого не посвятил в то, над чем работал. Пусть так называемые ученые спорят сколько им заблагорассудится, существует или нет всеоблагораживающая душа, и доказывают или отрицают идею существования бога. Я же, как и в былые времена, устроил в подвале лабораторию, но никого к ней не подпускал и, даже если бы мои опыты не представляли такой опасности, вряд ли решился бы на иное. Слишком эти опыты отличались от того, к чему привыкли окружавшие меня люди. Меня занимала относительность времени, я хотел научиться так сжимать или растягивать дни, чтобы стали осуществимыми прыжки через века или тысячелетия.
Непосвященному это объяснить трудно. Если исходить из того, что для мухи-однодневки минута длится ровно столько, сколько для человека, скажем, год, то понять будет куда легче. Для человека год жизни мухиоднодневки будет равен минуте. Если бы теперь удалось человека на короткое время психически и физически перестроить так, чтобы он сто или двести лет воспринял и пережил как один час, прыжок во времени состоялся бы! Время промчалось бы мимо него с бешеной скоростью, а он воспринял бы это как нечто естественное и совсем не постарел бы. Но чтобы человек смог в дальнейшем жить в обществе себе подобных после этого часа — или, если угодно, после двух веков — непременно должна последовать остановка в движении. Человек должен обязательно вернуться к своему существованию мухи-однодневки. Если вдуматься, то вся проблема состояла в том, как подготовить мозг и тело человека к тому, чтобы они на час — но только на этот час! — вышли из привычной роли мухи-однодневки.
Кроме того, мне предстояло вырыть грубоко под землей помещение для камеры или нескольких камер, которые предохраняли бы подопытный объект от вредных влияний извне, а потом, когда он «проснется», в некотором смысле автоматически выталкивали бы его в изменившийся мир.
Все это было невероятно сложно, но я чувствовал, что вскоре обрету твердую почву под ногами. Мне потребовались специальные знания из самых разных областей науки — химии, физики, анатомии. И особенно зоологии, ибо с чего мне было начинать опыты, как не с экспериментов с насекомыми и мелкими животными. Как я торжествовал, когда мне впервые удалось отправить вышеупомянутую муху-однодневку в будущее на сорок восемь часов, то есть примерно лет на сто. К сожалению, я тогда еще не умел возвращать посланных мною существ из будущего и управлять их действиями на расстоянии.
С Эрнстом Августом IV я в первые годы после моего возвращения в графство встречался нечасто, а когда случалось, мы обменивались вежливыми, ничего не значащими словами. Эта ситуация напоминала сегодняшнюю: тогда он воспринимал меня как ни на что не годного шута, отказавшего ему вдобавок в услуге; а сегодня он видит во мне обыкновенного рабочего своей фабрики, ничем, кроме некоторых странностей, не примечательного, сделавшего несколько рацпредложений, но внушающего лично ему, директору, подозрения из-за своей дружбы с этой кляузницей Региной Фленц.
Я, кстати, стараюсь не слишком часто попадаться ему на глаза, не то он, чего доброго, еще вспомнит… Весьма важный в моем эксперименте с ним момент — картины былого как бы погашены в его памяти. Некоторые представления искоренить не удастся, это мне было ясно сразу, да и нужды в этом не было; какие-то схемы из прошлого, очевидно, накрепко засели в его мозгу, что-то такое ему грезилось из прошлой жизни, не то он не взялся бы сразу за изготовление антикварных изделий. Да и свою дворянскую приставку «фон» он отбросил только для вида. А от чувства вины, которое я ему прививал, не осталось и следа, характер его нисколько не изменился.
Но если в 1786 году и в последующие годы мы с ним почти не соприкасались, если он не замечал меня — я-то был просто вынужден обращать на него внимание. В конце концов перемена настроения графа или новая вспышка ярости могли сильно помешать моей работе. И потом, как ни посмотри, он был главной фигурой в графстве, и каждый его шаг, и любое его слово становились в городе и окрестных деревнях предметом разговоров на целую неделю. Так что хотел я или нет, а заниматься персоной графа мне приходилось.
Признаюсь, персона эта внимания заслуживала. То, что ему удалось добиться для Франкенфельд-Бирнбаха, государства карликового, права голоса в хоре больших немецких земель, — это не могло не внушать чувства, похожего на уважение. Он обладал изворотливостью дипломата, умел подбирать людей, которые, будучи его посланниками при дворах Саксонии, Тюрингии или нашего князя, становились убежденными защитниками его интересов. Ни одно из граничащих с графством владений не решалось предпринять активные действия против Эрнста Августа IV, не рискуя одновременно вступить в вооруженный конфликт с другим владением. В случае опасности Эрнст Август стравливал соседей.