Страница 8 из 21
Впрочем люди, близко знавшие Михайла Кирилловича, уверяют, что в жизни он был добры человек с широкими русскими замашками, остряк и даже, якобы, великий любитель танцев! Охотно верю этим сообщениям, но последнее качество Михайла Кирилловича, по части танцев, решительно недоступно моему пониманию. Мне легче было бы представить знаменитого трагика нашего того времени Василия Андреевича Каратыгина играющим в водевиле и поющим какие-нибудь игривые куплеты, чем Михайла Кирилловича в вихре мазурки или вальса с милой блондинкой или очаровательной брюнеткой; до такой степени н был неуклюж и неповоротлив. Это был своего рода Собакевич. Что касается его острот, то одна из них дошла и до меня. Рассказывают, что будто бы после какой-то учительской пирушки, Михаил Кириллович, прощаясь с хозяином в передней и не находя своих калош, обратился к стоявшему возле него Христофору Ивановичу Пернеру с такой фразой: «Ну, Христофор Колумб – открыл Америку, а ты, Христофор Пернер – отыщи мои калоши!»
Z, 1841 – 1848 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 19 – 20.
***
«Он (М.К. Иващенко – Т.П.) имел талант даже расположенных к занятию математикой отбить от неё. Ко всем характеристическим чертам, сообщённым об нем, могу привести ещё и злопамятность, тем более поражающую, то на ученике он вымещал мелкие уколы самолюбия, наносимые ему старшими. Я переходил в здешнюю гимназию из 1 Московской, в которой прошёл благополучно три низшие класса и выдержал экзамен на переход в IV. Каково же было удивление моего отца, когда оказалось, что на поверочном испытании я получил неудовлетворительные аттестации из Закона Божия и математики (у Иващенко). Александр Филиппович (Постельс – Т.П.) был на испытании и, судя по последующему, был не очень доволен его результатами; по крайней мере, назначив мне переэкзаменовку через три недели, и внушив отцу, что меня нужно подготовить, он посоветовал отцу обратиться за советом к законоучителю гимназии; относительно же математики на вопрос отца, не следует ли посоветоваться с преподавателем её, он пожал плечами и ответил: «Пусть подготовится, дело поправимое» <…>
Что касается математики, то было ли это намеренным действием со стороны Александра Филипповича, убедившегося в несправедливости ко мне Иващенко, или делом случая, только переэкзаменовывался я не у Иващенко, и, конечно, выдержал.
Зато надо было видеть озлобление почтенного педагога, когда он встретился со мной в IV классе. Вызвать меня немедленно к доске несмотря на то, что за три недели времени класс ушёл вперёд, закатить мне чистейшую единицу, насмеяться надо мной – ничего не стоило Иващенко. И с той поры он чувствовал ко мне мало сказать нерасположение, а скорее ненависть, если только можно допустить в учителе существование подобного чувства к ученику. И если бы не Федор Федорович Эвальд, являвшийся нашим спасителем на переводных и выпускном экзаменах, у Иващенко, конечно, я не добрался бы до университета.
Б. Милютин
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 35 – 36.
***
И те и другие (учителя и гувернёры – Т.П.) не только могли хронически преследовать детей разными мелочными придирками, но глумиться над ними, издеваться, играть с ними как кошка с мышью, не съедая её. Образчиком мог служить один учитель математики, М.К. Иващенко. Восточный тип, с большим птичьим носом, со сдвинутыми густыми бровями и зоркими, злым глазами, с вечно стиснутыми и надутыми губами; аще небритый, но всегда остриженный под гребёнку. Обыкновенно сутуловатый, но по временам встряхивающийся, отбрасывая плечи и локти назад, ходящий ровным шагом по классу, но иногда останавливающийся и в кого-нибудь, а то и просто в воздух, вперящийся своими широкими зраками. Когда это пугало приближается к классу, все замирает. Иващенко знал, какое он производит впечатление, и, по-видимому, старался только продлить его. Выйдет из-за кафедры, встанет азом, вынет платок, захватит его за один конец и встряхнёт. Это начало трагикомедии. Раздаётся громкий звук сморкания, имеющего целью не столько вывод слизи из носовой полости, сколько внушение страха ученикам. Затем пауза. «Пойдут к доске», – басом провозглашает Иващенко, – «П. и его сосед». П. бледный встаёт; оба его соседа ни живы, ни мертвы …
Я, однако, останавливаюсь и спрашиваю: зачем эта инквизиция? Имеет это педагогическую цель? Содействует умственному развитию учащихся?
Другая сцена. Иващенко показывается вдали. Вдруг крики: «Заговорить, господа, заговорить сегодня! Трудный урок; к будущему разу приготовим, а теперь заговорить!» Следует описанная сцена схода с кафедры, сморканье. «Михаил Кириллович, – начинает с некоторой нерешительностью в голосе один из любимцев Иващенки, – сегодня ждут государя». «Кто это вам сказал?» – медленно отчеканивает Иващенко. «Да, государь уже был в I гимназии, а вчера в N корпусе. В корпусе всех распустили на три дня». «Ну, положим, не на три». «Нет, говорят на три. – уже смелее возражает ученик. Там не так, как у нас, там всегда не на один, а на несколько дней отпускают». «Ну, зато там и работают меньше». «Отчего же меньше?» «А вот отчего» …
Лицо Иващенки вдруг изменяется: морщины сходят со лба, губы из сомкнутого положения переходят в натуральное, показываются даже два ряда мелких, не особенно чистых зубов, – и вообще гуманное настроение овладевает не только чертами лица, но даже туловищем и конечностями. Начинается рассказ о Школе Гвардейских Подпрапорщиков, где воспитанники учатся плохо, избалованы, распущенны и пр. и пр.
Весь класс оживляется, ухмыляется; устанавливаются совершенно новые, непривычные отношения между учениками и учителем. Кто получал единицы и нули, внезапно становится храбрым и говорит с ним запанибрата. Казалось бы, топни Иващенко ногой, сдвинь бровь и произнеси глухо «пойдёт к доске»… и сцена мгновенно бы изменилась, ясное небо заволоклось бы тучами. Но нет: Иващенко продолжает рассказывать. Слышится звонок. Иващенко все увлечён. Так бы шло все дальше своим порядком. Если бы ученики, совершенно уже расхрабрившись, не вздумали стучать, кашлять, издавать разные звуки.
Чем объяснить иначе эти крайности поведения Иващенки, как не взбалмошностью его дикой натуры, непониманием с его стороны азов науки воспитания! Вероятно, Постельс (директор – Т.П.) не знал всех проказ Иващенки, а то бы не прослыл великим педагогом …
А.С. Вирениус, 1840-е – н. 1850-х гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1881. Вып. 2. С. 10 – 11.
***
«После Ф.Ф. Эвальда остался в гимназии пользовавшийся не меньшею славою хорошего учителя математики Мих. Кир. Иващенко, у которого я учился в 4-м классе. У Иващенко не было того тонкого юмора, которым умел Эвальд разнообразить свои уроки, но зато была какая-то несокрушимая логика в его объяснениях урока, заставлявшая следить за этими объяснениями не только хороших, но и средних учеников. Помню очень хорошо, как я, плохой математик, вообще, ловил плавное, ровное объяснение теории уравнений, так как у Иващенка была метода тут же заставлять продолжать свое объяснение словами: «А затем»… Всякому хотелось уразуметь следовавшее затем … и Иващенко пробыл в гимназии при мне недолго; в начале 1851 г. его перевели директором Могилевской гимназии, конечно, по предстательству Мусина-Пушкина, который, не смотря на свои грубые отношения к учащим и учащимся, ценил хороших учителей».
1850-е гг.
Лазаревский А.М. Отрывки из биографии // Киевская старина 1902. Т. 77. № 6. С. 490.
КАТТЕРФЕЛЬД
Учитель немецкого языка и гувернёр С.-Петербургской губернской гимназии (? – 1821 гг.).
Курганович А.В. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии. Ч.1. СПб., 1880. С. 128.