Страница 85 из 91
Этот позабытый поход оказался последним в жизни Иясу II, потому что 26 июня 1755 г. он умер. Прежде повествования царских хроник обрывались за несколько лет до смерти своего героя. Это бывало непреднамеренным, но обычным концом, потому что изложение велось с естественным опозданием, а смерть царя и последующие события (часто весьма бурные и даже кровопролитные), связанные с воцарением преемника, редко благоприятствовали спокойному и пространному завершению хроники покойного. Чаще всего она завершалась краткой заметкой о времени и месте смерти царя. Описание же его похорон обычно оказывалось уже в хронике его преемника, да и то в тех нечастых случаях, когда престолонаследие протекало гладко, преемник оказывался законным наследником покойного, а его царствование было достаточно благополучным для того, чтобы он мог озаботиться составлением собственной хроники.
В нашем случае смерть Иясу мало отразилась на развитии гондарской официальной историографии, поскольку это была смерть царя, но не правителя. Двором по-прежнему управляла царица Ментевваб, и «История царя царей Адьям Сагада и царицы Берхан Могаеа» не прерывается резко, а вполне плавно завершается описанием плача царицы по своему сыну, а затем следуют подробное изложение совещания кварасцев о выборе нового царя и описание похорон Иясу II. При всей шаблонности описания подобных этикетных моментов оно оказывается достаточно информативным для знакомых со стилем придворного хрониста и его способом передачи фактов. Так, при «Уборе нового царя и Ментевваб, и все ее родичи дружно ссылаются на волю покойного Иясу II иметь своим преемником не одного из старших сыновей от амхарской жены, а младшего сына от оромской жены, который и упоминается под своим оромским именем Вайю, — верный признак того, что это был выбор именно кварасцев, которые и при жизни-то Иясу мало считались с его волей. Далее, в изложении хрониста Ментевваб при воцарении своего внука заявляет о желании уйти в монастырь. Если вспомнить, что то же самое происходило и при воцарении ее сына, и о ее положении в царствование Иясу II, то становится ясным, что такое же положение она собиралась занимать и в царствование внука, которого отныне стали называть уже не оромским, а христианским библейским именем Иоас.
Так оно и случилось. Для гондарской же официальной историографии это обернулось тем, что «История царя царей Иоаса» явилась простым продолжением «Истории царя царей Адьям Сагада и царицы Берхан Могаса», продолжением настолько непрерывным, что первая глава безо всякого вступления начинается словами: «А утром в пятницу собрались князья...» (с. 146). Это продолжение оказалось все той же придворной хроникой с подробным перечислением наместников, явившихся в Гондар с соболезнованиями и уверениями в преданности, описанием поспешной коронации Иоаса и т. п. За этой церемониальной стороной придворной жизни автор не забывает и такие важные события реальной политики, как брак дочери Ментевваб и сына Микаэля Сэхуля, призванный скрепить узы, связывающие царицу с ее новым союзником. Лишь отметив по традиции наступление нового эфиопского года, хронист спохватывается и вспоминает, что пишет историю уже нового царя: «Вот напишем историю царя нашего Иоаса и царицы нашей Валата Гиоргис» (с. 149), называя здесь Ментевваб ее крестным именем. Так будет он именовать ее и в дальнейшем, поскольку ее царское имя (Берхан Могаса) было дано ей по одному из царских имен покойного сына (Берхан Сагад), и здесь оно было уже неуместным. Далее, как и положено, следует пространное вступление к новой хронике с пышными риторическими и богословскими изысками, характерными более для начала прошлого века, времени наивысшего расцвета царской историографии. Однако это не возвращение к прежнему стилю, а просто дословное заимствование из «Истории Сисинния, царя эфиопского» [16, с. 155-156]. После этой вставки хронист снова переходит к «встрече у решетки» и назначениям на должности, столь привычным нам по «Истории царя царей Адьям Сагада и царицы Берхан Могаса». Повествование становится таким же монотонным, и лишь опытный глаз знатока хитросплетений гондарской политики способен различить под его скучной поверхностью подводные течения придворной борьбы.
Жизнь и в гондарском царстве, и в самой столице действительно становилась все беспокойнее. По-прежнему соперничали и воевали между собой областные правители, угрожая своими усобицами не только миру, но и единству царства. Выдвижение таких новых любимцев царицы, как Михаэль Сэхуль, их тоже не радовало, и в Гондаре к дракам между амхарцами и квараоцами прибавились еще и драки с тигрейскими воинами, пришедшими с Микаэлем. Начал терять свою сплоченность и ква-раекий клан. Его признанный лидер Вальда Леуль, сменивший в свое время раса Николая, старел, и его место были не прочь занять другие: его двоюродный дядя Гета, а также его троюродные братья Эшете и Евеевий. Претендентов, таким образом, оказывалось больше, чем нужно, и это при том, что сам Вальда Леуль отнюдь не собирался уходить в отставку. И вообще пример кварасцев оказывался и соблазнительным и заразительным, и при дворе образовалась еще одна группировка, боровшаяся за власть и влияние. Ее составили оромские родичи царя Иоаса. Мать Иоаса умерла 5 июля 1756 г. и потому не могла быть второй Ментевваб, но его дядья со стороны матери — Лубо и Биреле — были бы рады сменить кварасцев при дворе своего племянника. Мало того, что вое эти разнородные силы совсем перестали оглядываться на царя и заранее отводили ему роль своей марионетки, но они давно уже растащили все войско, не оставив Иоасу ничего. Областные правители имели собственные войска, в сопровождении которых они и являлись в столицу; гвардия была предана своему командиру Вальда Леулю — коменданту столицы; мусульманская наемная конница жила щедротами царицы Ментевваб, а оромские полки были, конечно, на стороне Лубо и Биреле. Для поддержания этой этнической связи царские дядья всячески подчеркивали свое оромское происхождение и даже во время официальных придворных церемоний обращались к своему царственному племяннику по-оромски. У Иоаса же собственных войск не было, и в случае мятежа какого-то своего вассала он мог лишь послать против него другого. Пожелай царь принять участие в походе, ему бы пришлось сопровождать своего вассала. Убийственный контраст с прежними временами, когда царь вел в поход свои войска, сопровождаемый вассалами! Неудивительно, что Иоас предпочитал не покидать свою столицу. В результате царский историограф невольно терял своего героя, потому что по традиции именно военные походы и считались настоящим содержанием царской и государственной истории. Заменить их не могли ни храмовое зодчество в столице, ни «встречи у решетки». Даже в эфиопском летописании, жанре не столько придворном, сколько общенациональном, год, когда «царь не выходил из столицы своей», считался пустым годом, годом без событий. Историограф Иоаса оказывался втем более трудном положении, что в реальной жизни события происходили, те самые события, которые, с его точки зрения, и были главным содержанием истории государства: мятежи, военные походы и битвы. Но вся беда была в том, что царь в них не участвовал. Главными действующими лицами этой истории стали уже князья, а вовсе не царь. Собственно, и князья всегда были постоянными персонажами эфиопской царской историографии, но это были персонажи второстепенные, составлявшие тот фон, который был призван оттенять главного героя. Соответственно и образ их был беднее красками, нежели образ царя. Князья играли в историографии не только второстепенную, но и подчиненную роль, и главным их достоинством была верность сюзерену; именно по этому критерию князь и оценивался как персонаж положительный или отрицательный.
Конечно, все князья были и воинами царя, и военачальниками собственных войск, и положительный образ князя должен был иметь весь набор необходимых воинских достоинств. Но в силу непременной иерархии и литературного этикета все достоинства князей не могли идти ни в какое сравнение с достоинствами царя, который тоже был воином по преимуществу, живым (а точнее, литературным) олицетворением идеала.