Страница 83 из 91
Вот таким образцом и воспользовался историограф царицы Ментевваб, после краткого вступления начавший свое произведение словами: «Напишем историю родословия царей от Адама доныне» (с. 6), т.е. до царя Иясу II. Здесь он вполне точно следует летописной традиции, хотя и по возможности сокращает это повествование. Однако далее идет такое невиданное в эфиопской историографии новшество, как специальное «родословие государыни Ментевваб», которое оправдывается тем обстоятельством, что она и сама «из рода царского», но начинается это родословие все же не от Адама, а от эфиопского царя Лебна Денгеля. Новшество это было вызвано, по-видимому, той реальной ролью, которую стали играть в государственной политике Ментевваб и ее квараские родичи, которые, кстати, тщательно перечислены в ее родословии. Здесь мы видим и подробное изложение уз родства и свойства, связывающих Ментевваб, и перечисление ее родичей, «ибо они рода царского» (с. 11), а на самом деле из-за того, что без этих сведений хитросплетения гондарской политики остались бы совершенно непонятны. Стоит отметить, что если вначале историограф для приличия называет свой перечень «исчислением родословия и славного рода государя Иясу и государыни Ментевваб», ставя, как и положено, на первое место царя, то заканчивает он его, прямо заявляя: «Закончено исчисление родословия государыни Ментевваб и родичей ее» (с. 13).
Далее, использовав для своих целей прием, позаимствованный из летописной традиции, автор переходит к следующему приему, взятому уже из традиции пространных хроник, — к пророчествам и видениям, смысл которых сводится к прорицанию грядущего возвышения Ментевваб и воцарения ее сына, предшествовавших этому событию. Вообще подобного рода пророчества ex eventu обычно встречаются в «историях» царей, оказавшихся на престоле волею неожиданного случая, как это было, например, с Сисиннием, Иясу I или Бакаффой. Их роль в «историях» вполне понятна: они должны были служить оправданием случившегося, доказательством не случайности, а, напротив, предопределенности свыше этого события. Такую же роль играют и пророчества, помещенные в «Истории царя царей Адьям Сагада и царицы Берхан Могаса», однако здесь отчетливо выпячиваются роль и значение не столько царя (Иясу II), сколько именно Ментевваб. В первом пророчестве знаменитая святая XVII в. Валата Петрос, стойкая поборница национальной веры и противница католичества, присутствует в области Квара при рождении деда Ментевваб, азажа Дамо, и предрекает, что «родится от дочери дочери его царь, который упасет народ Израильский» (с. 15), т.е. Иясу II. Здесь же излагается пророческое чудо поклонения коров прабабке Ментевваб, когда она носила во чреве азажа Дамо, «ибо пребывала во чреслах азажа Дамо царица мира и любви... то бишь государыня Ментевваб» (с. 16). Далее следуют пророческие видения бабки Ментевваб, самой Ментевваб и ее брата Вальда Леу-ля. Новым по сравнению с прежней историографической традицией во всех этих пророчествах, чудесах и видениях является то, что главным их объектом оказывается не столько царь, сколько его мать. Получается, что хотя Иясу II был «соломонидом» через своего отца, царя Бакаффу, но царство-то было предречено ему прежде всего как сыну Ментевваб. И наш историограф с самого начала своего повествования оказывается историографом не столько царя, сколько его матери-царицы.
Впрочем, он, видимо, и сам чувствовал некоторую странность такого положения, когда легитимность царя обосновывается его происхождением по материнской линии, и после рассказа о союзе Бакаффы и Ментевваб и рождении Иясу наш автор посвящает три короткие главы повествованию о том, как Бакаффа любил своего сына и заботился о нем, а перед смертью приказал гра-азмачу Николаю: «Воцари сына моего Иясу, как подобает царям, то бишь с помазанием царским и короною, ибо я избрал его и благоволил к нему; слушайся его!» (с. 22). Далее, закончив свой рассказ о воцарении Иясу и коронации его во дворце, придворный историограф в полном соответствии с предшествующей традицией с 14-й главы как бы заново начинает свое повествование — историю Иясу уже в качестве царя — словами: «Книга истории царя царей Иясу, грозная, как пришествие [Христа]...» и т. д. (с. 24). Затем после рассказа о похоронах Бакаффы изложение ведется уже в обычной форме погодных и даже помесячных записей, характерной для царской историографии конца XVII — начала XVIII в. Своеобразие здесь заключается не столько в форме, сколько в содержании, т.е. в том, что повествование приобретает характер придворной хроники по преимуществу. Для этого, впрочем, были свои основания.
Сплоченная клика родичей Ментевваб из небольшой и небогатой области Квара вообще смогла прийти к верховной власти в Гондаре не только в силу исторической случайности, но и благодаря тому объективному обстоятельству, что сама власть гондарских царей все более и более сужалась до пределов столичного города и его непосредственной округи. В областях же росла и крепла власть местных правителей, постепенно становившаяся даже наследственной. И царь мог сохранять свое верховное положение, лишь умело манипулируя областными силами, играя на их противоречиях и соперничестве, сталкивая их между собой и поддерживая такое шаткое равновесие, при котором за царской властью сохранялась бы роль верховного арбитра. Собственных сил у гондарских царей оставалось не так уж много, и выиграть здесь мог не самый сильный, а самый ловкий, и волею судеб таким на время и оказался квараский клан. Поэтому на первый план выдвинулись не столько собственные силы, сколько сложный механизм' назначений на должности, служебных перемещений, брачных союзов и т. п. Как всегда при деградации содержания, пышным цветом расцветала форма. И при гондареком дворе развился и строго соблюдался сложный церемониал торжественных царских приемов при непременном участии Ментевваб (так называемых «встреч у решетки»), принесения омажа («приветствия») местными правителями, а также регулярных царских назначений, смещений и подтверждения должностей. В новых условиях все это приобретало особо важное значение, а потому и тщательно записывалось в свои анналы хронистом, чей кругозор, таким образом, поневоле сужался до пределов двора, а повествование все более приобретало характер придворной хроники. При отсутствии же важных придворных событий в тот или иной месяц он записывал просто: «В этом месяце не случилось необычного, пригодного для истории» (с. 36). Такое повествование могло бы стать очень монотонным, если бы не сама жизнь, которая не давала скучать никому.
Первым опасным событием, прервавшим спокойную жизнь гондарского двора в царствование Иясу II, был мятеж Тансаэ (или Тансе) Мамо в декабре 1732 г. Собственно, это была попытка дворцового переворота в пользу своего кандидата на престол — Езекии, и в числе его участников было немало видных царедворцев, недовольных возвышением кварасцев и попытавшихся воспользоваться случаем — смертью старого раса Николая, этого признанного главы квараского клана, чьими происками, собственно, Ментевваб и стала королевой-матерью. В этом не было ничего необычного: возвышение новых людей не могло не породить зависть и противодействие, а дворцовые заговоры и перевороты давно уже стали старой и недоброй традицией в Гондаре XVIII в. Мятежники были близки к успеху и даже ворвались в гондарский кремль, где и велись бои. Столь драматическое событие не могло, разумеется, не нарушить плавное течение погодных и помесячных записей хрониста, который, конечно, уделил немало места перипетиям этой борьбы. Но и здесь он остался верен себе (или, скорее, своим господам), потому что главную заслугу спасения царя и царицы приписал квараецам, подробно живописуя подвиги каждого из них и прямо объявляя: «Напишу я еще историю верности князей, родичей царя Иясу и царицы Ментевваб, как труждались они 14 дней царства ради» (с. 47). Кварасцы, конечно, держались стойко, да и деваться им было некуда, ведь сам мятеж был направлен прежде всего против них самих, но спасло положение все же не столько мужество кварасцев, сколько вмешательство Варання, наместника Дамота, который подоспел оттуда на помощь дарю и царице в последний, решительный момент.