Церковная История

Глава 13.

О Юстине, супруге Валентиниана и об умысле против Амвросия.

В это время Юстина, супруга Валентиниана великого, и мать младшего, принявшая некогда семена арианского учения, обнаружила их пред сыном. Зная ревность мужа к вере, она все время старалась скрываться; а теперь, усмотрев шаткость и удободвижимость мыслей дитяти, осмелилась привить к нему свое заблуждение, — и дитя предложения матери принимало как полезные, ибо, покоряясь влечению природы, не видело смертоносного жала[202]. Мысли об этом Валентиниан сообщил прежде Амвросию, думая, что если убедит его, то других легко уже склонить. Но Амвросий напомнил ему о благочестии отца, и убеждал его хранить неприкосновенным принятый им жребий: он объяснил Валентиниану и различие догматов, как одни согласуются с учением Господа и с проповедью Апостолов, и как другие, напротив, противны и враждебны духовному законоположению. Однакож юноша, именно, как юноша, подстрекаемый заблудшеюся материю, не только не принял сказанного, но еще исполнился гневом и окружил церковные ограды копьями тяжело вооруженных воинов и щитоносцев. Когда же никакие его дела не устрашали того величайшего ратоборца, ибо Амвросий почитал их игрушками, какие приносят маленьким детям; тогда Валентиниан в неистовстве явно приказал ему выйти из священного убежища. На что однакож тот отвечал: «не сделаю этого добровольно, не предам волкам ограды овец, не уступлю храма хулящим Божество. Если же тебе угодно убить меня, вонзи в меня меч, или копье здесь внутри; я охотно приму такое заклание»[203].

Глава 14.

О том, что объявлено было тираном Максимом Валентиниану младшему.

По прошествии долгого времени[204] Максим узнал, на что решались против громогласного проповедника истины, и послал к Валентиниану письмо, убеждая его прекратить войну против благочестия и увещевая не изменять вере отца. При этом грозил он и войною, если Валентиниан не послушается, и к словам присоединил самое дело; ибо, собрав войско, устремился к Медиолану, месту его жительства. Последний же, известившись о наступлении Максима, поспешил убежать в Иллирию, и дознал опытом, сколько получил он пользы от материнского совета[205].

Глава 15.

О том, что писал по этому случаю царь Феодосий.

Всехвальный царь Феодосий, узнав о поступках царя (Валентиниана младшего) и о том, что писал ему тиран, говорил в своем письме к убежавшему юноше, что не должно удивляться, если царем овладел страх, а тиран получил силу; ибо первый восстал на благочестие, а последний подал ему помощь, — и теперь изменивший ему бежит обнаженный, а вооружившийся за него одолевает обнаженного, так как с благочестием всегда в союзе и Законоположник благочестия. Это писал он Валентиниану, находясь еще далеко от него, а когда узнал о его бегстве, то пришел к нему на помощь и лично увидел того, кто, оставив собственное царство, скрылся в пределах царства чужого. Здесь он сперва стал врачевать его душу, изгнал из него зарождавшуюся болезнь нечестия и возвратил его к отеческому благочестию; потом, внушил ему мужество и, вооружившись против Максима, хотя не без пролития крови, возвратил юноше царство и умертвил тирана; ибо полагал, что поступит несправедливо и нарушит договор с Грацианом, если за его убиение не подвергнет казни убийцу[206].

Глава 16.

Об Амфилохие, епископе иконийском.

По возвращении его оттуда, к нему пришел дивный Амфилохий, о котором часто было упоминаемо, и ходатайствовал, чтобы из города были изгнаны сборища арианские. Царь эту просьбу счел довольно жестокою и не принял ее. Но мудрейший Амфилохий, не сказав тогда ни слова, выдумал потом достопамятную хитрость. Быв опять в царских палатах и увидев, что подле царя стоит сын его Аркадий, недавно провозглашенный также царем, он, по обычаю, самого-то царя приветствовал, а относительно сына не выполнил приличных форм почтения. Царь, подумав, что Амфилохий забылся, приказал ему подойти и приветствовать Аркадия. Но тот отвечал, что достаточно чести, выраженной и ему самому. Когда же раздосадованный этим Феодосий бесчестие своего сына назвал оскорблением себя, мудрейший Амфилохий открыл наконец цель своего поступка и гласно сказал: «Видишь, Государь, как несносно для тебя бесчестие сына, как сильно гневаешься ты на оскорбляющих его: поверь же, что и Бог всяческих отвращается от тех, которые хулят Сына Его единородного, и ненавидит людей, оказавшихся неблагодарными к Спасителю и Благодетелю». Тогда царь все понял и, подивившись поступку и словам Амфилохия, тотчас написал указ, которым запрещалось еретикам делать собрания[207]. Но не легко избегнуть всех сетей общего врага человеческого; ибо нередко случается, что иной, избежав страсти плотской, запутывается в петли любостяжания; а кто окажется выше и этого, в другой раз впадает в бездну зависти; если же выскочил и отсюда, то не минет раскинутых пред собою сетей ярости. Бесчисленное множество и иных силков расставляет диавол под ноги людей, когда уловляет их в погибель. Средствам его убивать душу содействуют также и телесные страсти. Один только бодрствующий ум своим стремлением к божественному уничтожает силу этих козней и становится выше их. Итак, имея человеческую природу, и этот дивный царь был не без страстей, и однажды, не удержав справедливого гнева в пределах умеренности, совершил жестокий и несправедливый поступок. Для пользы читателей расскажу и об этом; ибо это дело дивного царя заслуживает не одно осуждение, но и достойную памятования хвалу.

Глава 17.

Об убийствах в Фессалонике.

Фессалоники — город величайший и многолюдшейший: он находится хотя в Македонии, но считается главным городом и Фессалии, и Ахаии, и других очень многих областей, состоящих под начальством префекта иллирийского. Однажды в этом городе произошло возмущение, во время которого некоторые правительственные лица были умерщвлены и влачимы по улицам[208]. При вести о том, воспламенившись гневом, царь не вынес его стремительности и не удержал уздою размышления, но дозволил ему произнести приговор казни. Получив такую власть, царский грев, как самовластный тиран, разорвав узы и свергнув ярем разума, обнажил неправосудно меч на всех и, вместе с виновными, умерщвлял и невинных; ибо семь тысяч человек было умерщвлено, говорят, без всякого суда и без улики в сделанном преступлении: их подрезали всех вместе, будто колосья на жатве.

Глава 18.

О дерзновении епископа Амвросия и благочестии царя.

Об этом достойном плача событии узнал и тот Амвросий, о котором я часто упоминал, когда царь, прибыв в Медиолан, хотел по обыкновению войти в храм Божий, встретил его в преддверии, и воспретил ему вступить в священный притвор, говоря так: «Ты, как кажется, не ведаешь, Государь, великости учиненного убийства; разум твой, и по успокоении гнева, не помыслил об этом: высота сана, может быть не позволила ему сознать грех могущества; напротив, она-то может быть, и омрачила силу рассудка. Но ты должен знать природу, ее смертность и тленность, должен знать и прародительскую персть, из которой мы сотворены и в которую обращаемся, и не обольщаясь блеском порфиры, ведать немощь покрываемого ею тела. Ты властвуешь, Государь, над единоплеменными, даже над сорабами; ибо один Владыка и Царь всех Творец всяческих. Какими же очами будешь ты созерцать храм общего Владыки? Какими стопами станешь попирать этот святой помост? Как прострешь руки, с которых еще каплет кровь неповинного убийства? Как этими руками примешь всесвятое тело Господа? Как к этим устам поднесешь честную кровь, когда исшедшее из них слово гнева несправедливо пролило столько крови? Отойди же и не пытайся прежнее беззаконие увеличивать другими; приими вязание, которое Бог, Владыка всех, утверждает горе: оно целительно и доставляет здоровье». Уступив этим словам, царь, воспитанный в слове божием и ясно понимавший, что принадлежит иереям и что царям, с стенанием и слезами возвратился в свой дворец. По прошествии долгого времени, ибо протекло уже восемь месяцев, наступил рождественский праздник Спасителя нашего; а царь еще сидел во дворце, сетуя и проливая потоки слез. Видя это, Руфин, тогдашний министр, пользовавшийся особенным дерзновением пред лицом царя, так как был к нему очень близок, вошел и спросил о причине слез. А царь, горько вздохнув и еще более облившись слезами, сказал: «ты все шутишь, Руфин, ибо не чувствуешь моих бедствий: напротив, я стенаю и горюю, потому что думаю о своем несчастии. Вот теперь и слугам и нищим отверзт Божий храм — и они входят в него невозбранно и умоляют своего Господа: а для меня и храм не доступен, и сверх того небо заключено; ибо я помню глас Господа, который ясно сказал: «егоже аще свяжете на земли, будет связан на небесах» (Мат. 18. 18)». Так я побегу, если тебе угодно, сказал Руфин, и настойчиво буду убеждать архиерея, чтобы он разрешил твои узы. «Не убедишь, сказал царь; ведь я понимаю справедливость Амвросиева приговора: и благоговение к царской власти не позволило епископу нарушить закон Божественный». Когда же Руфин, после долговременных увещаний, действительно обещал преклонить Амвросия, царь приказал ему скорее отправиться, да и сам, обольщаясь надеждою и веря обещанию Руфина, чрез несколько времени последовал за ним. Но Божественный Амвросий, увидев Руфина, вдруг сказал: «ты, Руфин, подражаешь бесстыдству псов, ибо, присоветовав такое убийство, стираешь стыд с чела; столько неистовствовав над образом Божиим, ты даже не краснеешь и не трепещешь». Когда же Руфин стал умолять и сказал, что царь придет, воспламененный божественною ревностью, дивный Амвросий продолжал: «Я, наперед говорю тебе, Рубин, что не позволю ему вступить в священное преддверие. А если царскую власть он превратит в тиранию, то и сам с радостью приму заклание». Услышав это, Руфин чрез кого-то дал знать царю о намерении епископа и убеждал его оставаться в своем дворце. Но царь, известившись об этом уже среди площади, сказал: «пойду, и приму достойное уничижение». Когда же он дошел до святой ограды, то в Божий храм не вступил, а направился к архиерею, который тогда находился в доме приветствия, и умолял его разрешить себя от уз. Амвросий назвал этот приход тиранским и говорил, что Феодосий восстает против Бога и попирает его законы. А царь сказал: «Я не восстаю против положенных законов и не покушаюсь беззаконно войти в священный притвор, но хочу, чтобы ты разрешил меня от уз и, размыслив о человеколюбии общего Владыки, не заключал для меня двери, которую Господь отверз всем кающимся». «Какое же принес ты покаяние после такого беззакония, спросил архиерей? Какими лекарствами врачевал ты неизлечимые раны»? «Твое дело, — отвечал царь, — и указать и растворить лекарства, и врачевать неисцелимое, а мое — принимать предлагаемое». Тогда божественный Амвросий сказал царю: «Так как судить ты дозволяешь гневу, и приговоры произносит у тебя не рассудок, а гнев; то напиши закон, которым упразднялись бы и отменялись определения гнева, и пусть приговоры суда о лишении жизни или имуществ остаются в протоколах тридцать дней, ожидая, пока обсудит их рассудок: а по прошествии этого времени, люди, производившие следствие, пусть покажут тебе свои мнения — и тогда, по успокоению гнева, рассудок будет судить сам по себе и, рассматривая дело, увидит, справедливы ли те приговоры или несправедливы. Если он найдет их несправедливыми, то конечно разорвет написанное, а когда — справедливыми, то утвердит, и такое число дней не нанесет вреда правдивости следствия». Приняв этот совет и нашедши его прекрасным, царь немедленно приказал написать закон и утвердил его собственноручным подписом. Когда же это было сделано, божественный Амвросий разрешил его от уз. После сего благовернейший царь осмелился уже войти в Божий храм и молился Господу, не стоя даже на коленях, но, приникнув главою к полу, и повторяя слова Давида: «прильне земли душа моя: живи мя по словеси твоему» (Пс. 118, 25). Он испрашивал себе прощение, терзая руками свои волосы, ударяясь челом и обливая помост потоками слез. Потом, когда время призывало к принесению облаток на священную трапезу, он встал и с не меньшими слезами приступил к алтарю, сделав же приношение, стал, по своему обыкновению, внутри за решеткою. Но великий Амвросий и тут опять не промолчал и дал ему понять различие мест. Он сперва спросил: «что ему нужно»? Потом на ответ царя, что он ожидает принятия божественных тайн, объявил ему чрез служившего при нем старшего диакона, что внутреннее, Государь, доступно только иереям, а для всех прочих недоступно и не прикосновенно; а потому выйди и приобщись стоя вместе с другими, ибо порфира делает людей царями, а не иереями». Правовернейший царь с кротостью принял и это внушение, сказав в ответ, что он остался внутри за решеткою, не по дерзости, а по обыкновению, существующему, как известно, в Константинополе. Впрочем я обязан быть благодарным и за это врачевство, прибавил он. Такою-то великою доблестью сияли и архиерей и царь! Я удивляюсь обоим — и дерзновению одного, и благопокорности другого, удивляюсь и теплоте ревности в первом, и чистоте веры в последнем. Это самые правила благочестия, принятые от великого архиерея, царь сохранял и по возвращении в Константинополь: ибо, когда один божественный праздник призвал его в храм; то, принесши дары ко священной трапезе, он тотчас же вышел. И когда предстоятель Церкви (а предстоятелем был в то время Нектарий) спросил: «почему ты не остался внутри?» — он, вздохнув, сказал: «едва наконец узнал я различие между царем и иереем, едва нашел учителя истины; понимаю теперь, что один Амвросий достойно называется епископом». Столько-то полезно бывает обличение, произносимое мужем, сияющим добродетелью!