Страница 96 из 146
Царь-Валя стоит возле моей постели, сложив под цветистой шалью руки.
—Ну и спишь ты! Думала уж водой на тебя брызгать.— Посмеиваясь, она легонько шлепнула меня по лбу.— Вставай. За Ибрагимычем надо сбегать.
Собрался я мгновенно и выбежал за ворота.
На улице стояла непривычная тишина. Ровная черная туча обложила небо, и где-то далеко-далеко за Волгой перекатами грохотала гроза.
Махмут во дворе мыл пролетку. Увидев меня, бросил тряпку в шайку и, вытирая руки о бязевый фартук, заспешил мне навстречу.
—Ромашка, здравствуй! — радостно выкрикнул он.— Вот якшй так якши! Самый впору приходил. Фатима бишбармак стряпал, Карима лепешка пекла! Зачем наша двор давно не ходил, а? — Ибрагим тряс мою руку, радостно сверкал своими проворными черными глазами.— Данила Наумыч с бабаней Вановной живой, здравый, а?
Из дома выбежали жены 1 Махмута, Фатима и Карима, дочери, все в пестрых цветастых платьях и разноцветных бешметах. Через порог, придерживаясь за косяк, перебрался маленький Сулейман. Жены и дочери бросились ко мне и, мешая татарские и русские слова, оглушили меня своими звонкими радостными голосами:
—У-уй, Ромашка! Сапсем нас забывал!
—Айда скорей избе садись. Говорить мал-мала нада! Девочки тянули меня за руки, смеясь, прижимались к плечам. Я упирался, но Махмут поталкивал меня в спину, щумел:
Зачем, как стригун-трехлеток, норовистый такой? Моя нынче праздник. Пятьдесят годов жил, ни разу не хворал. Заходи, заходи, первый из первых гостевать будешь.
Нет, не до гостеванья мне! — старался я перекричать все Махмутово семейство.
1 Многоженство у татар разрешалось исламом — религией, которую они исповедовали.
Сулейман, раскрылившись, переставлял кривые дрожащие ножки, но вдруг споткнулся, упал и залился звонким плачем. Жены и дочери Махмута кинулись к нему. Мы с Ибрагимычем остались вдвоем.
Ибрагимыч, к нам живее иди. Царь-Валя от Макарыча приехала.
О-ой! —ударил Махмут по коленкам, и лицо у него вытянулось. Минуту он стоял неподвижно, а затем метнулся к пролетке, поставил ее оглоблями на выезд, вернулся ко мне и, отвязывая фартук, спокойно спросил: — Когда Царь-Валя пришел? Чего от Макарыча приносил? Айда в избу, говорить нада.
Мы вошли в тесную полутемную комнатку, заставленную небольшими сундучками. Смахнув с одного из них пыль ладонью, он усадил меня, а сам опустился на пол на кошемку1,
—Давай говори!
Как мог и что понял из вчерашнего рассказа Царь-Вали, я передал ему. Словно припоминая что-то далекое и забытое, Махмут поддакивал, а чаще задумывался, потеребливая мочку уха. Когда мне говорить было уже не о чем, он качнул головой, прихлопнул тюбетейку к макушке, спросил:
—Сиротская слободка знаешь? Я знал Балаково из края в край.
—Бик якшй!2 — произнес Махмут поднимаясь.— Я мигом рысак запрягаю, к вам скачу, а ты слободка бегай. Там на овражках изба стоит, амбарушка его над оврагом на столбах. Спрашивай, где Иван Чапаев живет. Найдешь — спрашивай его сына Григорь Ваныча. Увидишь его, мой имя не называй, скажи: меня Шурум-Бурум присылал. Передай ему, чтоб он вечером, когда темно станет, к вам приходил. Понял?
Понять было трудно, но я знал, что в такую даль Махмут Ибрагимыч посылает меня не напрасно.
Фатима приоткрыла дверь, что-то недовольно проговорила по-татарски, но Махмут замахал рукой:
—Не нада, не нада! Бишбармак на погреб таскай!
Он схватил с вешалки извозчичий кафтан, шапку и, махнув мне, торопливо вышел. На прощание сухо приказал:
—Гляди памяти держи: никакой Махмут, а Шурум-Бурум наказывал.
1К о ш е м к а (кошма) — подстилка из войлока.
2Бик якшй (татар.) — очень хорошо.
На улице стояла странная шуршащая тишина. На черную тучу, сплошь обтянувшую небо со стороны Волги, наползала вторая — седая, клубящаяся, как дым. Не прошел я и половины пути, как вдруг совсем стемнело, в спину упруго ударил ветер, и в ту же секунду по тучевой мешанине стреканула, двоясь и троясь, ослепительно фиолетовая молния. Гром ударил с оглушающим треском и звоном.
Дождь накрыл меня на пустыре возле самой слободки. Он не лил, а рушился косыми струями. Ветер рвал их, метал то в лицо, то в спину, слепил, глушил грохотом грома. В слободке избы вразброс. Не успел укрыться в одной, до другой надо бежать и бежать. Через несколько минут и укрываться не было смысла. Я промок насквозь, даже в сапогах у меня вода хлюпала. В непроглядной дождевой мгле все дома казались одинаковыми. Я уже стал беспокоиться, что не отыщу избу с амбарушкой, повисшей над оврагом, и решил зайти в первую попавшуюся расспросить. Она оказалась за низким саманным тыном, посреди которого возвышались черные ворота с новой тесовой калиткой. Толкнул ее — на задвижке. Сильно забрякал кольцом щеколды. И словно потому, что я загремел щеколдой, дождь прекратился и все вокруг засияло. Туча быстро сваливалась с небесной крутизны, а солнце будто гнало ее своим радостно-исступленным сиянием.
—Чего гремишь? — послышался из-за калитки бранчливый окрик.
Я глянул поверх калитки. На пороге избы стоял приземистый хмурый старик. Опершись о дверной косяк, он старательно приглаживал на голове густые седые волосы, охорашивал бороду и тягуче, с надрывом кашлял. На старике была холстинковая рубаха враспояску, широкие, неопределенного цвета шаровары с черными заплатами на коленях.
Дядь,— крикнул я,— не скажешь, где тут Чапаевы живут?
К ним и стучишь,— неприветливо откликнулся старик и приложил ладонь к лохматым бровям.—Чей ты? Зачем тебя по такому дождю принесло?
Ответил, что меня прислал Шурум-Бурум.
—А-а-а! — недовольно протянул старик и, переступив порог, переваливаясь, двинулся к калитке, выбирая, где удобнее было ступить.—К Гришке, что ли? — спросил он, отодвинув задвижку и пропуская меня во двор.— Ежели к нему, в хату иди.— И вдруг закричал властно и громко: — Григорий, гость к тебе!
В дверном проеме избы появился молодой черноусый и белолицый человек. Шмыгнув большими пальцами рук по брезентовому рехмню, перетянувшему заношенную, выцветшую на плечах гимнастерку, он вгляделся в меня подвижными серо-синими глазами и, приподняв одну бровь, спросил:
—Чей? От кого?
Я сказал, что прибежал от Шурум-Бурума, и передал его просьбу прийти вечером к нам на Базарную.
—Постой, постой! Ты Курбатов? Роман? Ромашка? — Схватив мои руки выше локтей, он втащил меня в избу.
В низенькие мелкоглазковые оконца било солнце, и вся изба была перекрещена ослепительными полосами света, а на неровном дощатом полу печатались оконные переплеты. Пол-избы занимала печь. За нею стояла кровать, покрытая домотканой дорожкой из верблюжьей шерсти, с обмятой подушкой в розовой наволочке.
—Ну-ка, садись,— подтолкнул меня Григорий Иванович к столу.
Мокрому, мне неудобно было садиться на чисто выскобленную лавку, да и домой я торопился.
—Так ты, значит, Курбатов? — рассматривал меня Григорий Иванович.— И Ларин Павел Макарович тебе вроде
сродственника? Слыхал про вас. Так это ты от солдаток мужьям письма на фронт писал и наказывал, чтоб они бросали войну да домой шли?
Отвечать, что это верно, было неловко да и не хотелось.
А сейчас-то пишешь? — допытывался он.
Кто просит — пишу.
—И пиши,— легонько толкнул он меня в грудь.— Пиши.-*-Но вдруг задумался, нахмурил брови и, повременив, спросил:— А еще к кому тебя Шурум-Бурум посылал? Ни к кому? Понятно. Передай ему: приду не один. Как думаешь, важное у него дело?
Я ничего не ответил, но подумал, что Махмут Ибрагимыч не послал бы меня попусту, и кивком подтвердил важность дела, хотя и не имел о нем никакого представления.
6
Стаскиваю с себя все мокрое и рассказываю бабане, какой ливень прошел в Сиротской слободке. Она суетливо роется в укладке, швыряет мне сухие штаны, рубашку, чулки и ворчливо выговаривает: