Страница 59 из 146
Дом с вывеской «Дамская портниха Журавлева» я нашел скоро.
Дверь мне открыла курносенькая белобрысая девчонка в белом передничке. Подозрительно окинув меня взглядом с ног до головы, она спросила:
—Ты зачем?
Я сказал, что принес Надежде Александровне ложку. Девчонка фыркнула, прикрыла рот концом фартука, а потом показала мне язык и захлопнула дверь. Я постоял минут пять и опять постучал.
—Оля! — услышал я певучий голос.— Ну почему ты его не впустила в коридор? Немедленно впусти!
Через секунду-другую звякнул крючок, и дверь распахнулась. Девчонка сердито кивнула:
—Заходи уж...
Теперь я показал ей язык. Она залилась таким смехом, будто смеялось сразу несколько девчонок.
—Ольга! — послышался голос из глубины дома.— Опять ты деревянную железку нашла?
Оля перестала смеяться, встряхнула фартуком и серьезно сказала:
—Мальчишкам нельзя язык высовывать. Нехорошо.
В коридор вышла высокая, худощавая большеглазая женщина в пестром халате. Белые как лен волосы сияющим валом поднимались над широким лбом, а на нем как-то весело и радостно приподнимались мохнатые темные-темные брови. Она подошла и приветливо улыбнулась:
—Здравствуй, мальчик. Ты меня хочешь видеть?
Я протянул ей коробку, сказал, что прислала ее с Павлом Макарычем саратовская тетушка.
Она сняла с коробки бумагу, заглянула под крышку и радостно воскликнула:
—Какая прелесть! Ну, спасибо! — Надежда Александровна повела рукой по прическе, усмехнулась.— А Павел Макарыч по-прежнему у Горкина служит? — и не дожидаясь, что я ей отвечу, взяла меня за руку.— Пойдем, мальчик. Раз уж ты с подарком ко мне, то ведь и у меня найдется чем-нибудь тебя отдарить.
Она ввела меня в просторную, светлую комнату. У одного окна стояла швейная машина с ворохом легкой полосатой материи на столике, у другого — гладильный стол с огромным утюгом на самоварной конфорке. Надежда Александровна усадила меня возле стола, облокотилась на него и близоруко прищурилась.
—А Павел Макарыч не захотел ко мне прийти? Я ответил, что он уехал в Вольск за дядей Сеней.
—Впрочем, это хорошо, что он не пришел.— Надежда Александровна пододвинула стул, села, тряхнула головой.— Мы с ним в глубокой ссоре, так что пусть он лучше не приходит. Ну-с,— она взяла меня за подбородок,— а кто ты, мальчик? Ты тоже у Горкина служишь?
Она расспрашивала меня долго, ласково и обстоятельно. Когда я сказал, что умею читать и писать, а читать меня выучил дьячок Власий, она удивленно воскликнула:
—Вот как? — и, потеребив воротник халата, спросила: — А хотел бы ты увидеть Власия?
Меня и обрадовал и испугал этот вопрос. После того как Лазурька показал мне Власия на рисунке, чувство острой жалости к этому человеку не оставляло меня. Что отразилось на моем лице, не знаю, только Надежда Александровна взяла меня за руку и тихо сказала:
—Пойдем...
Мы остановились в конце коридора, у двери, обитой полосатым тиком. Надежда Александровна чуть-чуть приоткрыла ее и громко спросила:
—Власий Игнатьич, к вам можно? Из комнаты послышался тяжкий стон.
—Як вам с гостем,— весело сказала она и широко распахнула дверь.
В плетеном кресле, укутанный толстым одеялом из разноцветных клинышков, полулежал Власий. Когда-то худое лицо с тонким хрящеватым носом и широко расставленными глазами стало огромным и покрылось синими и красными прожилками, борода разрослась и клочьями торчала в разные стороны. Он был страшен, но я узнал его.
Власий тоже узнал меня, заворочался.
—Ну вот,— как-то легко произнесла Надежда Александровна.—Вы беседуйте, а я кое-чем займусь —И она вышла.
Власий взял мою руку, положил на подлокотник кресла, погл адил:
—Откуда ты, Роман? Как ты пришел сюда?
Когда я рассказал ему о себе почти все, он провел дрожащими пальцами по моей щеке.
—Благо, истинное благо,— и, медленно откидывая голову на спинку кресла, тяжко произнес: — А я, Ромашек, умираю. Отрешенный от всего мира людского умираю. Сам архиерей отрешал. Пьяница я. В этом и перед совестью своей не отрекаюсь. В этом виноват и порицания людского достоин. А отрешили меня, анафеме предали за что? Не за пьянство. Отпевал я непокаянные души самоубийц. 1Дерковь со всеми малыми и большими иереями кричит: «Нельзя!» А я кричал: «Можно! Раз, вы говорите, бог пустил человека на свет земной, то на небеса должен взять и нераскаянного, ибо он человек есть». Ну, и отлучили, в грязь втоптали! Добрая и поклонения достойная Надежда Александровна не устрашилась меня, проклятого. Обмыла, накормила.— Власий поник головой.— Умру я скоро, Ромашка...
Я не слышал, когда вошла Надежда Александровна.
—Хватит,— сказала она шепотом.— Пойдем.
А когда мы вышли в коридор, заглянула мне в лицо и спросила:
—Тебе его очень жаль?
Я не мог ответить: душили слезы.
Надежда Александровна приложила к моим глазам мягкий носовой платочек, улыбнулась:
—Не надо, голубчик. Мне тоже жалко Власия Игнатьича. Вот посмотри-ка лучше, что я тебе отыскала.— И она протянула мне книжку.
В глаза ударила цветистая обложка. Среди темных елей и белоствольных берез стояла тройка рыжих долгогривых коней, впряженных в странную повозку с круглой крышей и оконцем. Ее окружали рослые бородатые мужики с дубинами и рогатинами. У повозки стоял высокий черноусый человек в голубом тулупе, а из оконца на него смотрела испуганная женщина. По верху обложки вразбег было написано: «А. С. Пушкин», а внизу — крупно и броско: «ДУБРОВСКИ И».
Я оторопел и не знал, что сказать. Впервые пришлось мне держать в руках книгу такой красоты, легкости и аккуратности.
—Вот так,— ласково говорила Надежда Александровна.—
Прочитаешь — приходи, я еще дам. У меня много книг. А Павлу Макарычу передай поклон и скажи, что я тетушке напишу так: «Ложку получила и сегодня же буду ею стер-ляжью уху есть».— Она рассмеялась и позвала Олю.
Та появилась в дверях с полотенцем через плечо и с тарелкой в руках.
Чего вам? — недовольно спросила она.
Видишь этого мальчика? — спросила Надежда Александровна.
Видала и вижу! — Оля так тряхнула головой, что коса у нее перелетела через плечо, скользнула бантом по тарелке.
Не дерзи, пожалуйста! — повысила голос Надежда Александровна.— Запомни: зовут его Роман. Когда бы он ни пришел, можешь сразу открывать ему дверь. Спроси, где он живет. Возможно, и тебе к нему нужно будет сходить.
Оля посмотрела на меня и, отворачиваясь, сказала:
—Чего же молчишь? Говори, где живешь.
Я почему-то засмущался и едва сообразил, как ответить.
—В княжеском флигеле? — Оля перекосила брови.— Знаю. .С завязанными глазами найду.— Она круто повернулась, откинула ногой портьеру на двери и скрылась за ней.
14
На ходу перелистываю книжку и думаю: «Почему Надежда Александровна такая молодая, красивая, ласковая, а седая? Зачем она в ссоре с Макарычем? И почему эта ссора глубокая?» Мне захотелось скорее дойти домой, похвастать книжкой бабане, дедушке, Максиму Петровичу, рассказать им о Надежде Александровне, об умирающем Власий.
День был серый, ветреный, по улице неслись желтые хвостатые облака пыли, но я почти не замечал этого.
Вот и наш дом. Я вбежал во двор, увидел на двери флигеля замок и очень огорчился. Знал: пройдет время и я уже не сумею рассказать всего, что так сильно волнует меня сейчас... Сел на скамейку под грушами, развернул книжку и скоро забыл, где я и что со мной. То, что складывалось из слов на небольших страницах книжки, оживало передо мной, двигалось, шумело. Я как живых увидел спокойного в гордости старика Дубровского, мстительного самодура и спесивца Троекурова, слышал их голоса, лай собачьих свор на охоте. А когда прочитал письмо Егоровны к молодому Дубровскому и рассказ о том, что он с малых лет лишился матери, а отца своего почти не видел,затосковал.
Я не заметил, как подошел Акимка, и не сразу узнал его.